…А с утра пошёл снег.
Снежинки прилетали откуда-то сверху. Вертелись в тёмной синеве октябрьского утра и, приземлившись на асфальт, исчезали и становились просто водой. И только те, что очутились на ещё зелёных травах, облепляли их белыми россыпями. Травы холодели и застывали в снегу.
Ночная съёмка подошла к концу. Я спустился с длинной, широченной, как в «Броненосце Потёмкине», останкинской лестницы. Ключи гремели в запечатанном металлическом саркофаге. Я последний. Непривычная тишина и полумрак. Содом успокоился, Гоморра уснула. У выхода-входа мерно болтают часовые. Окошко дежурного по ключам закрыто. Мой стук, подстать всему, тих и ненавязчив. Избушка, избушка, накорми, обогрей, баньку истопи, спать положи и сказку на сон грядущий расскажи, а уж потом скаль свои голливудские зубы, пей да ешь меня. Когда усну…
Комната такая-то, луч такой-то. Послышался треск включённой сигнализации. Честь имею… Я миновал часовых и вышел прочь.
Тут я и узнал, что откуда-то сверху прямо на нас (как снег на голову) полетел снег. Вместе с ним пришёл нестерпимый холод. Стоял октябрь уж на дворе… Половина пятого.
До метро минут тридцать. Я пошёл быстро, чтобы согреться и привыкнуть к смерти. Вы заметили, что именно с утра тяжелее всего привыкнуть к смерти?
Я уже сказал так много, но не сказал главного. В общем, ничего особенного, с кем не бывает… вот уже месяц, как я умер.
Когда умрёшь, самое обидное, что ты продолжаешь испытывать холод, а по утрам, не спав ночь за съёмками загробной передачи, так же болят глаза и хочется поскорее забраться в нагретую женщиной постель. Самое обидное, что всё остаётся таким, как было.
Днём у метро, всё в том же скотском холоде, среди одуревших от него людей, живых и не очень, между продажными цветами, криками «отдам за десятку», – появилась застывшая ладонь, как кисть винограда в пустыне. Ладонь большая и на ней два коробка спичек. Выше ладони – лицо. Такое же неподвижное, как рука, с уставленными поверх наших голов глазами. Лицо человека, знающего, что нам всем нужно. И ответ не на языке, а в руках. Простой до очевидности.
Спички!
Чирк! И станет тепло. Чирк! И подноси, к чему хочешь. Чирк! И всё, что не так, исчезает, пожираемое множеством древних языков, тает от лица огня, как снег на асфальте. И только крошки пепла успевают закатиться, как солнце, как глаза, в свои подлые травы. Осанна! Чирк!
– Сколько?
Продавец спичек отвёл от дали глаза и посмотрел на меня с двухметровой высоты.
– Тебе нужны не они, – голос был хриплый, прокуренный.
Я несколько опешил и засмеялся от неожиданности.
– Я, наверное, сам знаю, что мне нужно, а что нет. Сколько?
– Не знаешь. Если б знал, не спрашивал.
Я начал злиться.
– Ты чего здесь стоишь?
– Продаю спички.
– Ну.
– Ну, – повторил он.
– Ты продаёшь спички, так? – начал я снова.
– Так.
– Я хочу их купить.
– Не хочешь.
– Опять! Я не понимаю…
– Чего ж тут непонятного, – сказал он серьёзно. – Ты думаешь, что тебе нужны спички, а тебе нужны не они. Поэтому я тебе их не продам.
Особенно раздражало его вялое спокойствие.
– Ты продаёшь спички?
– Да.
– Мне продашь?
– Нет.
– Почему?!
– Потому что они тебе не нужны, – сказал он устало.
– А кому нужны?
Он пожал плечами.
– Не тебе.
– Ей продашь? – я ткнул пальцем в первую попавшуюся женщину.
Женщина шарахнулась в сторону.
– Придурки! Час дня, а они уже набрались. Вот придурки!
– Ей продал бы. Только она думает, что они ей не нужны, – и он опять уставился вдаль.
Я сдался.
– Почему они мне не нужны?
Он опустил голову и помолчал.
– Ладно. Если ты настолько же щедрый, насколько любопытный, пошли в то кафе. Возьмёшь водку и два беляша, которыми по легенде отравился Цой. А я тебе расскажу про спички.
Теперь помолчал я.
Кафе – это грязные столики на улице и синие зонты над ними.
Беляшей не было, и я взял «новинку сезона» сибуреки.
Я разлил водку по половине в стаканы из белой пластмассы.
– За тебя, – буркнул он.
И, не чокаясь, выпил.
Стало теплее. Он откусил сибурек, взял бутылку, мне налил половинку, а себе целый. Кивнул.
Стало ещё теплее.
Он снова молча откусил сибурек, налил мне четверть, а сам поцеловал горлышко в засос.
Я закашлялся и забыл про холод.
– Теперь слушай. Спички для тебя всего лишь выход. А тебе нужен вход.
– Взвод… тьфу, вход – там, где выход!..
– А где выход?
– Там, где вход.
– А вход?
– Где…
– А выход? Ладно, у меня мало времени. Слушай дальше. Ты хочешь сжечь всё дерьмо и отбросы. Всю мерзость мира… Хорошо. Но все начинают с этого, а кончают желанием сжечь вообще всё. Дотла. Если вызываешь жар древних языков, то они приходят и пожирают всё, без разбора, и в первую очередь самого вызывающего. Помнишь, фильм такой был про войну «Вызываем огонь на себя»?.. Шёпот древних вавилонских языков можно вызвать только на самого себя, и тогда они заговорят тебя до смерти.
– Но…
– Знаю. Но первой смерти не избежать никому. Множество первых смертей не избежать многим. По их ступеням многие выйдут из тени смертной на свет, и море отдаст своих мертвецов. Главное, что бы тебя не настигла вторая смерть.
– Мудрёный ты мужик, ничего не скажешь… Первая смерть, вторая… Ну а если – всё! Если весь мир и себя самого! Пускай всё… и себя.
– Жалко, – протянул он.
– Что жалко?! Дерьмо это жалко?!
– Дерьмо не жалко.
Он пожал плечами, посмотрел в сторону… И, помолчав, сказал:
– Травы в снегу жалко. Множество белых, чистых снежинок на зелёных травах… Казалось бы, такие все одинаковые, а приглядишься получше, ни одной одинаковой, все разные, неповторимые… Белое на зелёном… Красиво! Не хватает мороженой клубники, – усмехнулся он и разлил остатки.
– Зачем же нужны спички?
– Готовить пищу. Посылать письма. Вспоминать, как твоя первая женщина ждала тебя у костра и гадала, вернёшься ли ты с войны. Чтобы греться.
Мы чокнулись.
Остатки сладки, как мороженая клубника.
Воскресать не больно. Огонь потух. Нет больше света, нет теней. Одна непроглядная тьма навсегда. Но в темноте пещеры, в самом сердце ночи, сквозь зубовный скрежет и плач я нащупал два камня, один слева, другой справа, и бил их друг о друга до тех пор, пока не родилась искра. А из неё – Ленин был прав – возгорелся новый огонь. И был сильнее и жарче прежнего.
Это похоже на пробуждение после долгого тяжелого сна. Всё начинается с голоса. Голоса в темноте… Ты не можешь проснуться, глаза не открываются, но ты слышишь голос и медленно, очень медленно оживаешь. По крупинкам собираешь себя, вспоминаешь, возвращаешься… Открываешь глаза.
Первое что я увидел, были травы в снегу. Снег шёл с самого утра. Перестанет и снова пойдёт… Снежинки прилетали откуда-то сверху. Вертелись в октябрьском солнце и, благополучно приземлившись на асфальт, исчезали и становились просто водой. И только те, что очутились на ещё зелёных травах, облепляли их белыми россыпями. И травы замирали от этих прикосновений. А я замирал от твоих.
19 октября 1999 года, 25 декабря 2008