Травы в снегу, или Продавец спичек

…А с утра пошёл снег.

Снежинки прилетали откуда-то сверху. Вертелись в тёмной синеве октябрьского утра и, приземлившись на асфальт, исчезали и становились просто водой. И только те, что очутились на ещё зелёных травах, облепляли их белыми россыпями. Травы холодели и застывали в снегу.

Ночная съёмка подошла к концу. Я спустился с длинной, широченной, как в «Броненосце Потёмкине», останкинской лестницы. Ключи гремели в запечатанном металлическом саркофаге. Я последний. Непривычная тишина и полумрак. Содом успокоился, Гоморра уснула. У выхода-входа мерно болтают часовые. Окошко дежурного по ключам закрыто. Мой стук, подстать всему, тих и ненавязчив. Избушка, избушка, накорми, обогрей, баньку истопи, спать положи и сказку на сон грядущий расскажи, а уж потом скаль свои голливудские зубы, пей да ешь меня. Когда усну…

Комната такая-то, луч такой-то. Послышался треск включённой сигнализации. Честь имею… Я миновал часовых и вышел прочь.

Тут я и узнал, что откуда-то сверху прямо на нас (как снег на голову) полетел снег. Вместе с ним пришёл нестерпимый холод. Стоял октябрь уж на дворе… Половина пятого.

До метро минут тридцать. Я пошёл быстро, чтобы согреться и привыкнуть к смерти. Вы заметили, что именно с утра тяжелее всего привыкнуть к смерти?

Я уже сказал так много, но не сказал главного. В общем, ничего особенного, с кем не бывает… вот уже месяц, как я умер.

Когда умрёшь, самое обидное, что ты продолжаешь испытывать холод, а по утрам, не спав ночь за съёмками загробной передачи, так же болят глаза и хочется поскорее забраться в нагретую женщиной постель. Самое обидное, что всё остаётся таким, как было.

Днём у метро, всё в том же скотском холоде, среди одуревших от него людей, живых и не очень, между продажными цветами, криками «отдам за десятку», – появилась застывшая ладонь, как кисть винограда в пустыне. Ладонь большая и на ней два коробка спичек. Выше ладони – лицо. Такое же неподвижное, как рука, с уставленными поверх наших голов глазами. Лицо человека, знающего, что нам всем нужно. И ответ не на языке, а в руках. Простой до очевидности.

Спички!

Чирк! И станет тепло. Чирк! И подноси, к чему хочешь. Чирк! И всё, что не так, исчезает, пожираемое множеством древних языков, тает от лица огня, как снег на асфальте. И только крошки пепла успевают закатиться, как солнце, как глаза, в свои подлые травы. Осанна! Чирк!

– Сколько?

Продавец спичек отвёл от дали глаза и посмотрел на меня с двухметровой высоты.

– Тебе нужны не они, – голос был хриплый, прокуренный.

Я несколько опешил и засмеялся от неожиданности.

– Я, наверное, сам знаю, что мне нужно, а что нет. Сколько?

– Не знаешь. Если б знал, не спрашивал.

Я начал злиться.

– Ты чего здесь стоишь?

– Продаю спички.

– Ну.

– Ну, – повторил он.

– Ты продаёшь спички, так? – начал я снова.

– Так.

– Я хочу их купить.

– Не хочешь.

– Опять! Я не понимаю…

– Чего ж тут непонятного, – сказал он серьёзно. – Ты думаешь, что тебе нужны спички, а тебе нужны не они. Поэтому я тебе их не продам.

Особенно раздражало его вялое спокойствие.

– Ты продаёшь спички?

– Да.

– Мне продашь?

– Нет.

– Почему?!

– Потому что они тебе не нужны, – сказал он устало.

– А кому нужны?

Он пожал плечами.

– Не тебе.

– Ей продашь? – я ткнул пальцем в первую попавшуюся женщину.

Женщина шарахнулась в сторону.

– Придурки! Час дня, а они уже набрались. Вот придурки!

– Ей продал бы. Только она думает, что они ей не нужны, – и он опять уставился вдаль.

Я сдался.

– Почему они мне не нужны?

Он опустил голову и помолчал.

– Ладно. Если ты настолько же щедрый, насколько любопытный, пошли в то кафе. Возьмёшь водку и два беляша, которыми по легенде отравился Цой. А я тебе расскажу про спички.

Теперь помолчал я.

Кафе – это грязные столики на улице и синие зонты над ними.

Беляшей не было, и я взял «новинку сезона» сибуреки.

Я разлил водку по половине в стаканы из белой пластмассы.

– За тебя, – буркнул он.

И, не чокаясь, выпил.

Стало теплее. Он откусил сибурек, взял бутылку, мне налил половинку, а себе целый. Кивнул.

Стало ещё теплее.

Он снова молча откусил сибурек, налил мне четверть, а сам поцеловал горлышко в засос.

Я закашлялся и забыл про холод.

– Теперь слушай. Спички для тебя всего лишь выход. А тебе нужен вход.

– Взвод… тьфу, вход – там, где выход!..

– А где выход?

– Там, где вход.

– А вход?

– Где…

– А выход? Ладно, у меня мало времени. Слушай дальше. Ты хочешь сжечь всё дерьмо и отбросы. Всю мерзость мира… Хорошо. Но все начинают с этого, а кончают желанием сжечь вообще всё. Дотла. Если вызываешь жар древних языков, то они приходят и пожирают всё, без разбора, и в первую очередь самого вызывающего. Помнишь, фильм такой был про войну «Вызываем огонь на себя»?.. Шёпот древних вавилонских языков можно вызвать только на самого себя, и тогда они заговорят тебя до смерти.

– Но…

– Знаю. Но первой смерти не избежать никому. Множество первых смертей не избежать многим. По их ступеням многие выйдут из тени смертной на свет, и море отдаст своих мертвецов. Главное, что бы тебя не настигла вторая смерть.

– Мудрёный ты мужик, ничего не скажешь… Первая смерть, вторая… Ну а если – всё! Если весь мир и себя самого! Пускай всё… и себя.

– Жалко, – протянул он.

– Что жалко?! Дерьмо это жалко?!

– Дерьмо не жалко.

Он пожал плечами, посмотрел в сторону… И, помолчав, сказал:

– Травы в снегу жалко. Множество белых, чистых снежинок на зелёных травах… Казалось бы, такие все одинаковые, а приглядишься получше, ни одной одинаковой, все разные, неповторимые… Белое на зелёном… Красиво! Не хватает мороженой клубники, – усмехнулся он и разлил остатки.

– Зачем же нужны спички?

– Готовить пищу. Посылать письма. Вспоминать, как твоя первая женщина ждала тебя у костра и гадала, вернёшься ли ты с войны. Чтобы греться.

Мы чокнулись.

Остатки сладки, как мороженая клубника.

Воскресать не больно. Огонь потух. Нет больше света, нет теней. Одна непроглядная тьма навсегда. Но в темноте пещеры, в самом сердце ночи, сквозь зубовный скрежет и плач я нащупал два камня, один слева, другой справа, и бил их друг о друга до тех пор, пока не родилась искра. А из неё – Ленин был прав – возгорелся новый огонь. И был сильнее и жарче прежнего.

Это похоже на пробуждение после долгого тяжелого сна. Всё начинается с голоса. Голоса в темноте… Ты не можешь проснуться, глаза не открываются, но ты слышишь голос и медленно, очень медленно оживаешь. По крупинкам собираешь себя, вспоминаешь, возвращаешься… Открываешь глаза.

Первое что я увидел, были травы в снегу. Снег шёл с самого утра. Перестанет и снова пойдёт… Снежинки прилетали откуда-то сверху. Вертелись в октябрьском солнце и, благополучно приземлившись на асфальт, исчезали и становились просто водой. И только те, что очутились на ещё зелёных травах, облепляли их белыми россыпями. И травы замирали от этих прикосновений. А я замирал от твоих.

19 октября 1999 года, 25 декабря 2008