Евгений Сулес


--//--


   Путешествие по моему сердцу

«В самые тяжёлые моменты моей жизни, когда, казалось, всё кончено и выхода нет, я находил силы лишь в самом себе. В тех тайниках моего сердца, куда были заронены зёрна того, что я любил и ненавидел, где прятались мои страхи и тайные желания. Я возрождался из пепла моей души. Оттуда приходила помощь».



Это приходит незаметно. Всё хорошо, всё как прежде. Ты ничего не замечаешь. Просто однажды утром просыпаешься и, делая глоток молока, понимаешь, что оно скисло, а за окном уже осень.

Однажды утром ты просыпаешься.


– Даже не знаю как тебе сказать… Понимаешь, дело не в том, что я в тебя не верю или считаю посредственностью, нет, я-то, как раз, верю; а вот ты сам…

Он имел вид человека, решившего выложить всё на чистоту.

– Ты сам уже не веришь в себя, вот в чём штука, – выдохнул он.

Ого! Я не верю в себя. Ещё совсем недавно я, кто бы об этом не заявил, рассмеялся бы ему в лицо и тут же забыл. А теперь я молчу и мне не смешно.

– …и даже если ты отдохнёшь, наберёшься сил, возродишься, так сказать… всё здесь будет напоминать тебе о… твоём кризисе, о твоём сегодняшнем состоянии, которое, конечно, пройдёт, я уверен в этом… Ты уже не сможешь… Ну, в общем, тебе надо сменить работу. Нет, я тебя не увольняю, пойми меня правильно, но так будет лучше, поверь мне, для тебя же самого… К тому же есть много других мест и, вообще, других занятий… Наша жизнь слишком длинна для одного занятия, и, как считают твои любимые японцы…

Итак – я потерял работу и веру в себя. Шёл долиной жизни, радовался, верил в себя… потом глядь – а веры-то уже и нет! Ни веры, ни работы. Как всё связано в этом самом развязанном из возможных миров!

Земную жизнь до половины прогуляв,

я пеплом стал;

Из пепла вышед в пепел возвратился!

Женька Пепел… Восстань из пепла, Лазарь, выди вон! Ла-а-а-зарь, выди вон! А Лазарь лежит себе, запеленатый, как куколка, во тьме смертной, смердит уже и не верит в себя.

И я пошёл к тебе. В твою уютную квартирку, где не нужно было ни веры, ни работы и где было тепло. Погода испортилась. Я успел замёрзнуть пока шёл от метро до твоего дома. Не хотелось доставать ключи, и я потянулся холодными пальцами к спасительному звонку. Звонку в рай. Но я не успел ещё к нему дотянуться, не успел коснуться его, а звонок не успел радостно, как ангелы, заверещать, возвестить, что я вернулся, поверженный и побеждённый, на щите, но вернулся… как дверь сама открылась. Но другая.

– А Наташеньки нет, – загадочно и торжественно улыбаясь, сообщила соседка. И, выдержав паузу, добавила, – а вам, Женя, записка.

Ты была лаконична и непоэтична. За это спасибо.

“Женя!

Я не могу больше смотреть, как ты расплёскиваешь себя и свой талант, а как помочь тебе, не знаю. Единственное, что я могу для тебя сделать, это оставить тебя. Нам нужно расстаться. Может быть, тогда ты за себя возьмёшься. И для меня тоже так будет лучше. Пожалуйста, не звони мне и не ищи встречи. Вещи у Лидии Петровны. Ключи отдай ей.

Hаташа”.

Мой рай оказался большим пшиком. Разросся до размеров моего сердца и лопнул в один миг, громко и глупо, как розовый воздушный шарик.

– Вас зовут Лидия Петровна?

– Да. Меня зовут Лидия Петровна, – ответила с достоинством Лидия Петровна. – А что?

– Нет-нет, ничего. Просто столько времени жил здесь, а как вас зовут – не знал.

– Ну вот и познакомились. На прощанье.

– Вас зовут, как мою учительницу в первом классе. Я был в неё влюблён.

– Интересное совпадение. Но я не учительница. Я врач. У вас, кажется, сестра?..

– Да-да, ещё отец и брат …

– То есть, где жить, вам есть. Вы ведь прописаны у сестры?

– Да… прописан… Столько чудес за последний час…

– Каких чудес?

– Самых, Лидия Петровна, настоящих. Как в цирке… факир забирает у вас часы, отдаёт их ассистентке с раскосыми глазищами, одетой в одно неглиже, взмахивает волшебным покрывалом и – ни часов, ни ассистентки…

– Всё шутите. Ну шутите, Женя, шутите.

– Да нет, Лидия Петровна, я… Я хотел сейчас к другу поехать… С вещами как-то неудобно… Можно их у вас оставить?

– Да, Женя, можно. Но ключи…

– Да-да, конечно… Вот.

И я отдал ей ключи от твоих дверей.

– Лидия Петровна, у меня на днях зарплата… я очень извиняюсь… тридцать рублей… Как только дадут деньги, я тут же верну… с процентами…

Лидия Петровна сдержанно ликовала.

– Хорошо, Женя, я дам вам тридцать рублей. Процентов не надо, – сказала она, помолчав, и скрылась в квартире, прикрыв дверь.

– Возьмите, Женя. Тридцать рублей.

– Спасибо, Лидия Петровна, вы так добры…


В телефонной будке было тепло.

Перед тем, как набрать номер, я открыл бутылку и отпил. Водка была дешёвая и из горла казалась ещё противней. Я заел чёрным хлебом.

– Алло, – сказал детский голос.

– Здравствуйте, а Сашу можно?

– А кто его спрашивает?

– Это Женя Сулес.

– Извините, но вы делаете папу пьяным. Я его не позову.

На том конце вселенной методично застонала повешенная трубка.

Я снова стал набирать Сашкин номер, но передумал. Я набрал другой номер.

– Привет. Как дела?.. Понятно. Меня Наташа бросила… Нет, совсем. Можно я приеду?

Ровный женский голос разрешил.

Я долго плутал по лабиринтам спального района, ища её дом.

Мы посидели, выпили. Потом легли спать. Я был с ней первый раз. Я не любил её, но хотел уже несколько лет. Она была самой сексуальной женщиной в моей жизни.

Но у меня ничего не вышло. Совсем ничего.

– Говорят, одиннадцатого августа будет конец света, – сказала она.

– По-моему, он уже наступил.

– Не бери в голову. Просто у тебя был тяжёлый день. Ты выпил и перенервничал – вот и всё. Это бывает у каждого мужика, поверь мне. И намного чаще, чем ты думаешь. Только вы не очень-то об этом любите рассказывать. А от этого у вас ещё больше не стоит. Скажи вслух: у меня не стоит.

– У меня не стоит.

– Громче.

– У меня не стоит.

– Ещё громче.

– У меня не стоит.

– А теперь закричи.

– Я пойду.

– Ладно, спи и не дури, – она погасила свет и отвернулась к стене. – Но если бы закричал, то у тебя точно бы встал. Серьёзно.

– Нет, я пойду.

– Ночь уже. Спи.

– Извини, я всё-таки пойду. Извини.

– Ложись, утро вечера мудренее. Утром всё получится.

– Нет, я пошёл. Извини.

– Ну, как знаешь. Нагуляешься, возвращайся.

– Спасибо. Извини.

– Вот заладил.

На улице меня ждала тьма осенней ночи. В уши орал холодный ветер. Тьма опустилась на весь город, как крылья огромной птицы. Ни фонаря, ни окна, ни звезды. И была тьма по всей земле от часа шестого до часа девятого… Занавес над светом из ночи и холода. Чёрное покрывало свитое из чёрных цветов. И я один на краю города, на краю измельчавшей вселенной.

– Парень, – хрипло позвала чернота слева.

Я вздрогнул и послушно подошёл.

Из черноты выплыла рука со стаканом.

– Пей, – приказала чернота.

Я выпил и закашлялся. Чернота протянула бутылку пива.

– Запей.

Я запил.

Чернота снова протянула стакан. Я снова выпил. Пиво оставалось у меня в руке.

– Ты чего ночью один бродишь? Приключений ищешь? – строго спросила чернота.

– Нет-нет, что вы, совсем не ищу. У меня и так сегодня одни приключения. Мне хватит, я больше не хочу.

– Чего не хочешь?

– Приключений.

– А что у тебя были за приключения?

– Да так, всякие…

– Какие именно?

– Меня выгнали с работы, бросила любимая женщина, а та, которую я хотел несколько лет, наконец, дала, но у меня ничего не вышло.

– А ты кричал?

– Простите?

– Надо было крикнуть: у меня не стоит. И заржать. В чём причина?

– Чего?

– Всего.

– Не знаю…

– Знаешь.

– Положение звёзд…

– На фиг звёзды. Ты мне мозги не компостируй. В чём причина?

– В том, что я мудак.

– В чём причина того, что ты мудак?

– Таким уж уродился…

– Не п… Уродился ты нормальным. Как все.

Чернота вздохнула и поведала.

– Причина в том, что ты шёл долиной жизни, радовался, верил в себя и жизнь, а потом глядь – веры-то уже и нет!

– Да-да, точно, я сегодня как раз думал про долину жизни!..

– А говорил, не знаешь. Ты готов?

– К чему?

– Как к чему? Пойти искать веру.

– Не знаю…

– Решай.

– Ну, готов…

– Ну или готов?

– Всегда готов.

– Я не шучу.

– Я тоже.

– Тогда держи, – и чернота протянула яблоко. – Остальные два получишь потом. Если созреешь. Пей.

Я выпил и закусил яблоком.


Очнулся я утром в поле на мокром стоге сена. С неба, как азиатская пытка, капал мелкий дождь. Голова не болела. Ощущалась приятная пустота похмелья. Кругом было одно поле. Ничего, кроме поля с одиноким стогом сена посередине. Только с одной стороны вдалеке виднелась кучка деревьев.

Вскоре я стал различать пронзительный птичий гомон, как крик чаек в Дублине. Казалось, что там, за деревьями, море. Но за ними оказалось не море, а новое поле, усеянное белыми птицами. Они извивались и о чём-то кричали.

Из пролеска вышел человек, похожий на лесника.

– Жалко их, – вздохнул он.

– А что это за птицы? – спросил я.

Лесник хмуро посмотрел на меня.

– Причём тут птицы?

Покачал головой и ушёл.

Птицы резко замерли, оборвав крик, и начали медленно таять, как в грустном мультфильме. Вдруг, где-то с краю, две птицы взметнулись вверх. Одна снова упала, а другая, сделав круг над полем, исчезла в сером небе. Ветер сорвал с неё маленькое молочное пёрышко, закружил и опустил на мою ладонь, заблаговременно протянутую. Пёрышко было шершавым и тёплым. Оно застыло… и тоже растаяло, как след тёплой руки на отполированном столе. Поле стало чистым.

Появились две точки.

Точками оказались женщина и девочка в коричневом школьном платьице с белым фартучком. Когда мы поравнялись, девочка остановилась.

– Дядя, дядя, возьми яблоков, – и протянула большое жёлтое яблоко, маленькую луну.

– Валя, не приставай к дяде, – строго сказала женщина, продолжая идти.

– Спасибо, Валя. Тебя зовут, как мою маму. Она любила готовить на Новый Год утку с печёными яблоками.

– А где она сейчас?

– Она умерла.

Девочка хотела что-то сказать, но женщина, уже совсем сурово крикнула:

– Валя, быстро иди сюда. Нам нельзя останавливаться.

И девочка только улыбнулась. И побежала вслед за женщиной. А я смотрел на них, пока они снова не превратились в точки и не исчезли в линии неба и поля.

В задумчивости я откусил Валино яблоко.

– Больше похоже на лимон, – только и успел я сказать или всего лишь подумать…

Кисло-сладкий сок брызнул во рту. Голова закружилась, всё затряслось, как на плёнке в падающей камере, завертелось, и я почувствовал, как меня засасывает воронка (песка, времени, ветра?)… я погружаюсь… проваливаюсь… лечу… почувствовал, как разрываются все нити, протянутые, как ноябрьские ветки, от мира ко мне, рвётся вязь времени, трещит пространство, от порыва ветра рассыпается на золотые крошки заброшенный дом на берегу бескрайнего моря, фотография снова превращается в белый лист бумаги около ванночки с проявителем, поблёскивающим отсветами красного фонаря… и я теряю сознание.


Я лежал на чём-то горячем; рот был полон песка. Я отплевался и, поднявшись, огляделся. Кругом был раскалённый жёлтый песок, накрытый колпаком синего неба с яростным солнцем в центре, жаждущим пожрать меня языками пламени своих вечных взрывов.

Я брёл по пустыне, пока не опустилась долгожданная ночь. На небе, как сыпь, расцвели звёзды, похожие на рисунки древних людей, и появилась луна с лицом женщины, сначала прямо над горизонтом – как кровь; потом, постепенно поднимаясь и белея, – как молочное озеро уже в самом сердце чёрного неба.

Послышался далёкий вой, и стало холодно.

Вой приближался, нарастая в абсолютной тишине, как снежный ком. «Я здесь», – позвал камень, лежащий на расстоянии вытянутой руки. Я поднял его и крепко сжал.

Из темноты вышел некто, похожий на рыжую бездомную собаку. Вой умолк. Два глаза уставились на меня, как два металлических ствола, сверкая лунным блеском. Мы смотрели друг другу в глаза.

Когда показалось, что он прыгает, я отскочил в сторону и с силой бросил камень.

Не успев шевельнуться, некто резанул пронзительным взвизгом пустоту ночи и плавно опустился на песок.

Я подошёл вплотную. Часть его лба вмялась вовнутрь, образовав кровавую кашицу, в которой то лопались, то снова возникали розовые пузырьки. Глаза стекленели, всё более наполняясь луной. В них не было ни ужаса, ни боли, ни сожаления – одна луна. Стало тоскливо и брезгливо: будто я чистой рукой раздавил таракана и теперь его внутренности прилипли к моим пальцам.

Потом луна вышла из берегов его глаз, и я понял, что он увидел то, что не вижу я.

Я засыпал труп песком и пошёл прочь. Бугорок быстро съела ночь, но я не останавливался. Наконец, я обессилил и, повалившись на спину, долго смотрел на луну. Становилось всё холодней.

Луна улыбнулась, и ласковый женский голос позвал:

– Хочешь ко мне? Иди. Я давно жду тебя, Кай Юлий Калигула. Сегодня я стану твоей.

– Я не Калигула…

– Нет, ты Калигула. Просто не помнишь этого. Разве у тебя не горело сердце, когда ты читал о себе? Помнишь? Люди умирают…

– …и они несчастны…

– Люди умирают и они несчастны… А всё из-за того, что они несвободны. Иди ко мне, и я успокою тебя.

– А других?

– Только тебя, Кай.

– Но почему?

– Потому что ты выбрал меня, а я выбрала тебя.

– Но…

– Я не привыкла ждать, Кай. Иди ко мне и ты познаешь меня – нежную, лёгкую и нагую – познаешь такой, какой я являлась тебе в жарком дыхании твоих безумных ночей среди колонн дворца в Риме.

– Но я ищу веру.

– Я подарю тебе то, что выше и лучше веры – свободу!

– Свободу от чего?

– От жизни и смерти, от страдания и счастья: свободу от всего. В том числе и от веры. Но, милый Кай, я не привыкла уговаривать. Считаю до трёх. Один…

– А от любви?

– И от любви. Два… Ты уже однажды пытался отказаться от любви ради свободы. Теперь с моей помощью у тебя это получится. Ни Друзилла, ни Цезония, ни какая другая женщина, ни вечер с щемящим и быстротечным умиротворением – мерные звуки, звон цикад, скрип запоздалых повозок, далёкие голоса, крик птиц в зелёном небе, запах сирени и черёмухи, запах дыма и реки, смоковница, под которой можно присесть и наблюдать очертание римских холмов, краски закатного неба и проявление его обратной стороны – больше никогда не ранят твоё сердце. Ты знаешь как грустна вечерняя земля, ты много страдал, Кай, и ты очень устал. Иди ко мне, я подарю тебе покой.

Я весь потянулся к ласковым лунным звукам, но мои губы почему-то прошептали: «нет». Быть может, им захотелось ещё хотя бы раз побывать майским вечером на окраине Рима.

– Жаль. Но до встречи, милый Кай, до встречи. Прощай, сво-о-бо-да-а!.. Три.

Улыбка утонула в молоке луны, её глаза закрылись. Мои тоже.


Я проснулся от ощущений холода и влажности. Я проснулся от объятий ужаса.

Прямо в мои глаза смотрела змея, лежащая у меня на груди.

– Правильный выбор. Никогда не присоединяйся, – прошипела змея. – Пойдя к ней, ты бы просто умер – и больше ничего. Ты хороший парень, умный, красивый и талантливый. Скажу больше и приоткрою маленькую тайну – ты лучший. Не понимаю даже, как ты мог потерять веру в себя. Буду краток, дабы не тратить драгоценного и спасительного времени, ибо дни лукавы, как едко заметил мятущийся Павел. Предлагаю сделку. Поверь в меня. Поклонись мне, а я сделаю всё остальное. Поверь мне, парень, весь мир будет у твоих ног!

Я тупо молчал и очутился на Крыше Мира. Внизу кишели люди, города, птицы. Рядом со мной стоял небольшого роста человек с брюшком и маленькими бегающими глазками на нервном лице. Голову с плешью украшала ермолка.

– Ну что, не хочешь кланяться? – Лукавый хихикнул и, вздохнув, с сожалением посмотрел вниз. – А ведь всё это может стать твоим от одного лишь поклона. Сколько людей за много меньшее много большее количество раз загибались и раздвигали ноги… А тебе, заметь, ноги раздвигать не надо – я же не гомик какой-нибудь. Я, как и Владимир Владимирович (Набоков, я имею в виду) предпочитаю тринадцатилетних юных лошадок или толстых заезженных (чуть не выразился грубее) старух.

Честное слово, я не знал, что сказать!

– Молчишь… Я тут перед тобой, как лист перед травой, как пред Духом Святым или попом каким, самые тёмные уголки моего чёрного сердца открываю, а ты всё молчишь, – обиженно сказал Лукавый. – Может, ты немой?

– Да! – выпалил я.

Лукавый заржал.

– Ты парень с юмором, – сказал он сквозь смех и, достав из кармана синенький платочек, вытер им слёзы. – Я, говорит, немой!..

– Подарок одной графини, – махнул он платочком и запел голосом Клавдии Шульженко. – Си-нень-кий скром-ный пла-то-чек па-дал с опущенных плеч… (Как раз из тех заезженных кобылиц, о которых я тебе только что упомянул.) Ты го-во-рила, что не за-будешь лас-ковых радостных встреч… Ну да ладно, голуба моя, не хочешь быть властелином Мира – не надо. Без тебя обойдёмся. Но тогда вот что, коли ты такой сознательный у нас, не хочешь с Сатаной разговаривать, который тебя дурака, между прочим, жалует – бросься-ка вниз, ибо (как говаривал великий прелюбодей и псалмопевец Давид, почему-то более остальных несчастных пришедший по сердцу Господу Богу) – ангелам своим дам о тебе заповесть, на руках своих понесут тя, да не преткнешься о камень ногою твоею и так далее, и так далее, и тому подобное, амен!

Лукавый чинно наложил на себя крест двумя перстами и отвесил мне в ноги широкий русский поклон.

– Я очень извиняюсь… но, мне кажется, это какое-то недоразумение, ошибка… в конце концов, я же не Иисус, чтобы…

– Ба! – воскликнул Лукавый. – Так ты ничего не помнишь? Прямо ничегошеньки? Ах, родненький, а я тут распинаюсь, как разбойник!.. Ну так слушай сюда скорей, слушай внимательно и радуйся дивной радостью, от того что я тебе открою! Но, сперва, вспомни всё, что ты читал о реинкарнации. Ты ведь у нас человек культурный, образованный, от времени не отстаёшь, а идёшь с ним, как красноармеец, в ногу, и о переселении душ много чаво перечитал. Перечитал или нет?

– Да нет, – замялся я, – практически и не читал… так всё больше в переложении… да понаслышке…

– Ой ли, добрый молодец, ой ли!.. Но не суть. А суть в том, что – Со Хам! – как говорят премудрыя индусы. То есть: Ты – это Он! Две тысячи лет назад стояли мы с тобою здесь же: бедный умалишённый плотник из богом забытого Назарета и я, сделавший тебе три удивительных, как орешки для золушки, предложения. Но ты отказался от них, пренебрёг советами доброжелателя – и понеслось! Покатилось по земле мрачное колесо смерти, названное по имени твоему.

Сначала тебя удостоили позорной смерти через распятие, предварительно хорошенько избив и посмеявшись над тобой. Ты очень орал, когда тебе сломали нос. Правда, умница Иоанн придумал красивую и печальную легенду о твоём сошествии во ад и дальнейшем воскресении в третий день, яко бы по Писанием. Но ведь мальчик просто очень любил тебя.

Но не будем отвлекаться. Итак, что же случилось дальше, после того, как ты отказался от моих предложений, разбросал, так сказать, камни и умер позорной смертью? Что было дальше, я вас спрашиваю?! А дальше была инквизиция и крестовые походы: миллионы костров, сжигающие, как печи Освенцима (который, кстати, тоже возник не без твоей помощи), миллионы лучших людей, цвет наций; и священные войны, залившие Святую Землю реками крови, дабы освободить твой пустой гроб. Ты заметил, что самые беспощадные, самые непримиримые войны происходят именно на религиозной почве? Это самая благодатная почва, как священный огонь пожирающая всё на своём пути: как же, они защищают с в я т о е и потому имеют право быть жестокими. Это право даёт им твоя святость, твоё искупление и твоя власть! Они говорят проповедь о любви, а потом во имя этой самой любви, чистой и святой, как слеза младенца, проливают реки крови. Дорогой мой, это будет похлеще языческих жертвоприношений! И всегда у них находятся нужные цитаты и разумные оправдания! Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя!.. Не мир я принёс, но меч!.. Пришёл свести я огонь с неба и как жажду, что б он уже возгорелся!.. Враги человеку домашние его!.. Своего врага люблю, но врага Церкви ненавижу и покараю!.. Не сужу, но рассуждаю и рассуждаю, что ты ужасно мерзостен пред Богом и достоин всяческого осуждения!..

И это всё дал миру ты!

Драчки между своими же, признающими тебя, толпы ересиархов, Арий, избитый Николой Милостивым, ругающийся Аввакум и иже с ними и им подобные! Ах, как я это люблю – драчки между своими же! Ссылки и казни тех, кто слабее и думает иначе, чем ты! Сожжённый Ян Гус-святая простота! И это всё дал миру ты! Твой выбор.

Праведники, ненавидящие грешников священной ненавистью и лихорадочно ожидающие смерти этого мира, «лежащего во зле», который ты так возлюбил, что послал сына своего единородного на растерзание вандалам, мира, который ты с такой любовью творил для них и радовался, как ребёнок! Бедолаги, лишающие себя всех радостей жизни, с несчастным видом поющие тебе хвалу в церквах твоих, построенных на костях. Церковные карьеристы. Попы разъезжающие на кадиллаках. Грешники, мучающиеся сознанием своей вины и ничтожества. А сектанты?! Чего стоят одни сектанты, устраивающие массовые самоубийства, чтоб поскорее попасть в рай; избивающие детей до смерти, выбивая из них сатану; называющие матерей ведьмами! И это всё дал миру ты!

Ты хотел дать любовь к жизни, а дал любовь к смерти. Ты думал, что ты сеятель добрый и разумный, сеешь вечное, светлое, мудрое, но ты сеял камни, которые так и не сделал хлебами. Ты закидал этот жалкий род камнями: кому по башке попал, кому в грудь, кому по яйцам.

В общем, я говорил долго, много и несколько сумбурно, но, думаю, зерно, ход и направление моих мыслей ты уловил. Ты хотел, как лучше, а получилось, как всегда. Через жопу.

Но всё, действительно, вертится и возвращается на круги своя, – Лукавый приободрился. – Время разбрасывать камни и время собирать… Через какие-нибудь две тысячи лет на сцене снова появляюсь я, маленький-хороший, и предлагаю тебе собрать камни. Мои предложения остаются в силе. Вот уж, поистине, в ком нет и тени изменения. Столько лет прошло, а я верен своим обетованиям. У тебя снова право выбора. Выбирай.

Лукавый прокашлялся и смачно сплюнул вниз, на головы ничего не ведающим смертным.

– Да-а, – сказал я.

– Вот так вот, – пожал плечами Лукавый.

– Всё это, с одной стороны, конечно, интересно и очень даже лестно для меня, – продолжил я в задумчивости. – Но с другой, напоминает лекцию по научному атеизму, основанную на творчестве позднего Достоевского и прочитанную с некоторой долей горячности на революционном митинге… И вообще, это до некоторой степени сон…

– Весь мир сон, друг мой. Но одному почему-то снится, как ему ломают нос и трахает электрический стул, а другому, как все женщины, деньги, замки, города и острова мира принадлежат ему. Плюс обожание народных масс всех цветов и мастей.

– Я очень устал…

– Итак, один шаг или один поклон, и ты забудешь навсегда, что такое усталость и грусть. Смелее, мой юный друг, всё только начинается!

Крыша Мира превратилась в арену цирка, окружённую неистово ревущим залом. Под «Советский цирк», среди летающих разноцветных шаров и серпантина, Лукавый со стэком в одной руке и чёрным цилиндром в другой раскланивался публике. Руки были обтянуты белоснежными лайковыми перчатками, по полу волочился тёмный плащ с ярко-красными надписями «Coca-Cola». По бордюру скакали на конях совершенно голые женщины. Узбек с отвисшим членом бил кнутом по полу и покрикивал на них:

– Бай – собака!

Застучала барабанная дробь. «Советский цирк» умолк, женщины пропали, зал затаил дыхание.

– Хамза, исчезни, – приказал Лукавый.

Узбек с размаху шлёпнул тюбетейку об арену и исчез.

В пятом ряду пролетела муха. Лукавый высоким голосом заправского конферансье и педераста объявил:

– Уважаемая публика! Леди и джентельмены, дамы и господа, сеньоры и сеньориты! Товары-ыщи! Внимание! Человек, который сам сделал свою жизнь!!!

И мы очутились под куполом цирка.

Внизу голые ассистентки расстелили большое круглое полотно с картой мира, издалека напоминающей очертания чьего-то лица. Одна из них, похожая на голливудскую звезду, легла посередине и раздвинула ноги.

– Ничего девочка, а?

– Ничего…

– Ну давай, сынок, с Богом! – крякнул Лукавый.

Я медлил.

– Ну чего ты, перебздел что ли? Не сы, узнаешь, как птицы летают и тут же в мягкую постельку, белые перинки… Пять минут страха и безбедная вечность! Как там окажешься, не только её сможешь всю ночь валять, но если захочешь, на всех хватит. Мечта любого мужика: перепихать всех женщин, так сказать, поиметь, если не сказать грубее, весь мир, удастся только тебе – как я и обещал, весь мир твой, а стало быть и всё бабьё, не исключая покойниц. Захочешь, скажем, Мерилин Монро или там Любовь Орлову – пожалуйста! Представляешь, в постели с Клеопатрой или с Екатериной Второй… Блеск!

– Древнейший Дух… – зашептал я.

– Ой, – поморщился Лукавый. – Ну-у пожалуйста, не называй меня так. Мне это напоминает о моём возрасте, о том, что время летит неумолимо, неудержимо и одноклассницы уже уснули странным сном и больше не проснутся.

– Как же мне вас называть? – растерялся я.

– Зови меня просто – Лука Лукич.

– Лука Лукич, постоянные отставки правительства в той стране, где мне выпала участь родиться и жить, нарастающие националистические настроения (а у меня большой нос с горбинкой, дедушка – Самуил Моисеевич и фамилия – Сулес), а под конец и потеря работы совершенно подкосили мою, и без того слабую, психику. Я потерял веру в себя. Вера мной потеряна настолько, что, как бы ни хотел, не могу поверить, что я Иисус или Антихрист, что мы тут стояли с вами две тысячи лет назад и всё такое. Понимаете, вы мыслите слишком крупными для моего безверия масштабами, неподвластными ему категориями. К тому же, боюсь, вы сами не очень верите во всё это, я ведь заметил, что вы не предложили мне переделать камни в хлебы, а только всё поверь, да бросься. Но даже если я ошибаюсь, и это плоды моего больного мнительного самолюбия, а вы, действительно, верите, что я Иисус или Антихрист, самое главное заключается в том, что я вообще не верю, что со мной разговаривает мудрейший дух, прекраснейший из ангелов Божьих, сам Сатана, сам Диавол, по имени Лука Лукич. Скорее, я поверю, что это мой бред и я заболел воспалением лёгких. Да и само моё личное существование в свете последних событий стало призрачным и неуловимым.

Лука Лукич смотрел на меня даже с каким-то искренним сожалением. Цирк исчез. Мы снова стояли на Крыше Мира.

– Да, парень, до такого неверия даже я не опускался в свои лучшие годы. Сочувствую. Но, даст Бог, выздоровеешь, и тогда поговорим. А пока – пока, ариведерче, чао, адьё, до свидания – как говорят народы, до смерти – как говорю я.

И Лука Лукич провалился сквозь Крышу Мира. Запахло жжённой серой. Меня закружило, как осенний лист, и моё лицо снова обдал горячий ветер бескрайних пустынь.


Впереди появились очертания восточного города. Были видны окрашенные жёлтой дымкой зубчатые стены, минареты, башни с крошечными дозорными, держащими в руках крошечные копья. Из города доносились тихие звуки флейты.

Я зашагал к городу.

Я шёл быстро, но город не становился ближе. Я шёл уже несколько часов, а город оставался на том же расстоянии. Снова опустилась ночь. На стенах города зажгли факелы, сменились дозорные; всё так же доносились тихие звуки флейты.

Я шёл всю ночь. А на рассвете, когда город, по-прежнему, не стал ближе, меня охватила тоска. Я понял, что никогда не смогу войти в него. Его башни всегда будут впереди, крошечные дозорные навсегда останутся крошечными, и я буду слышать тихие звуки флейты, но никогда не узнаю, кто на ней играет.

Я сел и обнял руками колени. Как прекрасна эта музыка… Когда я упал с Крыши Мира обратно в пустыню, она показалась мне музыкой радости и надежды. Теперь она казалась мне музыкой печали. Но и тогда и теперь она была одинаково прекрасна. И, наверное, это главное. И неважно найду ли я веру или нет, важно, что я услышал эту музыку и, наконец-то, увидел то, к чему всегда шёл, даже не зная об этом. Хотя бы увидел…

От моих мыслей меня отвлёк стук, влившийся в музыку и становившийся всё различимей. Я обернулся. Позади меня поднялась пыль, как облака дыма. Она поднималась всё выше, стук превратился в топот коня, и вскоре передо мной вышиной с двухэтажный дом вырос всадник на белом коне с багряным седлом. Всадник тут же воскликнул трубным гласом, сквозь громовое ржание коня:

– О, путник юдоли скорби, меня послал к тебе Аллах! Пришла пора съесть третье яблоко. Сюда идут семь злых духов, думая, что ты пуст. Но ты уже не пуст. Поспешай и лови.

И он, выхватил из-за пазухи жгуче-красное яблоко, маленькое солнце, бросил его мне, развернулся и поскакал обратно.

Я смотрел ему вслед, как на прокручиваемую назад плёнку. Туман пыли успокаивался, стук копыт умолкал. Но вдруг всё опять поменялось и всадник вернулся.

– На флейте играет Гассан.

Достав из кармана «Казбека» пачку, он дыхнул на папироску синим пламенем, затянулся и отдал мне.

– Отличный табак. Мне его двоюродный брат привёз из индонезийского архипелага с острова Ява.

– Ты думаешь, я всадник, – добавил он. – Нет. Я – Стадник, белорусский партизан. Храни тебя Аллах!

Он развернулся, пришпорил коня.

– Пошёл, Ковпак! Йё-ха-а! Аллах акбар!!!

Пыль улеглась, стук стих, флейта продолжала играть. Я курил индонезийский табак с острова Ява, сидя на небольшом холме из горячего песка и поглаживая яблоко в штанах рядом с городом, до которого нельзя дойти. Я ждал.

Они скоро появились. С одной стороны ко мне быстро семенили три старушки с окном.

– А-та-та, а-та-та! Ножки-то костяные, а-та-та, а-та-та! – приговаривала одна.

С другой стороны ковыляли два бомжа с коростой на лице.

– Христа ради! Христа ради!

С третьей, поднявшись на несколько сантиметров над песком, плыла высокая стройная женщина с белыми развевающимися волосами. С четвёртой стороны света самурайской походкой надвигался сёгун с пучком волос на голове.

Семь пар глаз впились в меня, им нужен был мой страх, им нужен был я.

Я смотрел в зеркала их душ и видел лишь голод и холод стёкл, с другой стороны которых все реки давно замёрзли.

Я достал из штанов яблоко и в последний раз взглянул на хотевших найти во мне покой. Они уже бежали, бежали ко мне, за мной. Сёгун размахивал самурайским мечом без ножен.

«Как прекрасна эта женщина, я никогда не встречал такой, не знал, не касался…» – думал я, смотря на колыхаемые белые пряди её волос. Меня неудержимо потянуло к ней… и я откусил яблоко.

Мои ноги легко оттолкнулись от песка. Я, как детский воздушный шарик, наполненный на ВДНХа газом, полетел ввысь. Невидимый оркестр заиграл «Прощание славянки». Внизу на фоне жёлтых песков три всадника в белогвардейской форме, привстав на стременах, отдавали мне честь.

– Поручик Сулес, прощайте!

– Женька, не поминай ли-хо-о-ом, не забыва-а-ай! – и, смахнув слезу, с силой швырнул фуражку вверх.

Я поймал её и бросил назад:

– Я вернусь, Иван! Слышишь, я обязательно верну-у-усь!

– Я буду тебя ждать!

– Что?

– Мы будем тебя ждать, Женька! Жда-а-ать!!! – закричали они хором.

– Ваня, чтоб сына Женькой назвал, слышишь Же-е-енькой!

– Слухайте, господин поручик, если встретите батьку моего, Соломона Моисеича, то передайте привет ему пламенный!

– Хорошо, Микола, передам.

А тем временем барышни в длинных платьицах, обступив всадников, бросали в воздух чепчики и признавались мне, рыдая в голос и перебивая друг друга, в любви.

– Не ссорьтесь, милые, и не спорьте, я любил вас всех!

– Но, поручик, позвольте, кого же больше-е-е, – пуще прежнего зашлась от рыданий одна рыжая толстушка.

– Все-е-ех! Прощай, Глафира, тебе очень идёт рыжий цвет!

Глафира смущённо заулыбалась, заутирала слёзы и махала, махала своей белой пухлой ручкой.

Они неправдоподобно уменьшались и исчезали.

Рядом с ними корчились и извивались, как в эпилептическом припадке, семь больших крыс с песком на губах вместо пены.

Сверху пустыня похожа на нескончаемое жёлтое море. Люди в ней – на камни. А город – на корабль, плывущий в ту страну. На одной из башен корабля трепетал, как волосы, золотой флаг, жёлтый парус.

Я смотрел вниз, пока всё не смешалось в гамму цветов, напоминающую неизвестное полотно неизвестного импрессиониста.

Жара сошла. Было не холодно и не жарко. Я продолжал лететь вверх.

Справа показалась далёкая гора. Мне захотелось на несколько минут залететь на неё, потому что я никогда не поднимался высоко в горы, а мой друг Максим Кульков поднимался и любил потом об этом со смаком рассказывать за бокальчиком виски с кубинской сигарой во рту.

Я попробовал взять вправо, и у меня это легко получилось. Долетев до горы, я приземлился около узкой тропы.

Вскоре на тропе появился Лев, несущий вязанку дров. Он важно поклонился и пошёл дальше. Вслед за ним возник старичок с узкими глазками. Старичок остановился, посмотрел на меня и задумался.

– Здравствуйте, дедушка, – сказал я.

– Сайрам, добрый молодец, – ответил дедушка.

Мы немного постояли, и старичок достал трубку, воскурил её и молча предложил мне. Мы присели на пригорок над обрывом земли и по очереди прикладывались к трубке.

– Как называется эта гора, дедушка? – спросил я через некоторое время.

– Пик Коммунизма, сынок.

– А как тебя зовут, дедушка?

– Меня-то? По-разному… Ты зови Соломоном Моисеичем.

– Соломоном Моисеичем… – повторил я.

– Так вы не отец ли нашему Миколе?! – воскликнул я.

– И ему отец.

– Тогда привет вам пламенный от Миколы, сына вашего. Он очень просил передать вам, очень просил, так просил, что я прям не знаю…

– Это хорошо, – сказал Соломон Моисеич, в очередной раз затягиваясь трубкой.

Мы помолчали.

– А ты сам здешний или из какого другого мира будешь? – прервал молчание Соломон Моисеич.

– Здешний. Земной… Ну, из Москвы, короче.

– А чего летаешь?

– Вы ж не видели, как я летаю? – удивился я.

– Догадался. Чай не дурак.

– Это я, Соломон Моисеич, яблок наелся.

– Понятно. Ты смотри не переусердствуй, – он указал на трубку. – А то к Семиголовому Северному Будде попадёшь. Хотя если ты яблоками балуешься…

Мы опять помолчали. Соломон Моисеич смотрел прямо перед собой в дальние дали.

– Ой, Соломон Моисеич, уже ночь, а я и не заметил. Звёзды, как яблоки… и луна. Она меня давеча к себе звала, да я не пошёл.

– Опустилась тьма над ненавистным прокуратору городом…

– Чего это вы, Соломон Моисеич?

– Читаю строки любимого романа. И была тьма по всей земле от часа шестого до часа девятого… Занавес над светом из ночи и холода. Чёрное покрывало свитое из чёрных цветов. И я один на краю города, на краю измельчавшей вселенной…

– А этого я чего-то там не припомню.

– Это он потом вычеркнул.

– Кто? Булгаков?

– Нет. Булгаков вычеркнул другое место. – Соломон Моисеич помолчал и добавил, – правильно сделал, что не пошёл.

– Куда, Соломон Моисеич?

– За луной.

– А-а. Почему?

– Скучно там.

– А вы ходили?

– Ходил по малолетству.

– Ну и как?

– Говорю же – скучно.

– Чего-то мне смешно стало, сидим тут, как Малыш и Карлсон, на крыше, плюшками балуемся… смешно…

– Ну так смейся, коли смешно.

– Спасибо, Соломон Моисеич…

– Пожалуйста.

– Не получается.

– А как вы от неё вернулись? – спросил я.

– А кто сказал, что я вернулся?

– Не вернулись?

– Нет.

– Страшно…

– Ну так бойся, коль страшно.

– Спасибо, Соломон Моисеич.

– Пожалуйста.

– Не получается.

И я сделал вывод.

– Значит, вас нет.

– Дурак ты что ли? Как же меня нет, если я тут с тобой сижу, лясы точу, да трубку покуриваю?

– Так вы же сами говорите, что не вернулись. Вы же не можете быть одновременно и там и тут…

– Во-первых, я могу везде быть и при том одновременно. И вообще нет ничего, чего бы я ни мог. Таким уж уродился, да воспитали. Во-вторых, вернулся. Но не я. Или, скажем, не совсем я.

– Не понятно, Соломон Моисеич. Ничего понять не могу. Где вы, где не вы, где совсем не вы, где не совсем, вернулись, остались, там, тут… всё смешалось.

– Ну и не понимай, коль не понимается.

– Спасибо, Соломон Моисеич.

– Пожалуйста.

– Не получается, – и я засмеялся и тут же испугался.

– Много чего со мной, сынок, разного было, да и с тобой не меньше. Только я всё вспомнил. Знаешь, что имя Соломон означает?

– Мирный.

– Правильно. Но это у евреев. А на южном санскрите значит «вспомнивший всё».

– Соломон Моисеич, а я веру в себя потерял.

– Бывает.

– Найду?

– Найдёшь, коли потерял.

– Правда, найду?

– Очевидно. Вопрос времени.

– А оно разве есть, время-то?

– Есть. Только это не то, что про него там, внизу, думают.

– А как же написано: времени уже не будет?

– Молодец, читать за несколько тысяч лет уже научился, даже цитировать по памяти можешь. Теперь дело за малым. Научишься понимать и тоже, как я, новое имя получишь, а вместе с ним и белый камень.

– Ой, Соломон Моисеич, к нам кто-то в гости летит… Да их человек семь! Наверное, тоже яблок наелись. Ребята, сюда!..

Соломон Моисеич вскочил.

– Эх, хлопец, я ж тебя предупреждал про Семиголового Северного Будду. На колеснице он?

– Да нет, вроде, – сказал я, вглядываясь в темноту и ничего не понимая.

Соломон Моисеич взвалил меня на плечи и поскакал, как горный козёл, вверх по тропе.

– Далеко он?

– Да нет, Соломон Моисеич, близко… Или далеко… Я чего-то ничего не понимаю!..

– Ладно, сиди и не понимай дальше. Может, успеем.

– А если не успеем?

– Заберёт тебя с собой.

– И чего?

– Ничего. Будешь покойниками заниматься. Работа, конечно, не пыльная, но нервная. В наше время Хали-Кали никакой культуры смерти нету. Да и жизни тоже. Не отстаёт он?

– Нет. Бежит по тропке, орёт чего-то не по-русски…

– Это он мантру от ночных бабочек читает. У него на них аллергия.

– А вы что, его не видите?

– Нет, конечно. Я трубку уже лет сто курю. Если не успеем, торгуйся сроком. Он тебе предложит три года, а ты говори – пятнадцать лет, он тебе – семь лет, а ты всё свои пятнадцать тверди. Он тебя будет в циклы загонять. А пятнадцать у них там не циклично, отработаешь – и свободен. Он тебя на понт брать будет, пугать начнёт, лица страшные делать, козью морду обязательно покажет, а ты знай на своём стой – пятнадцать лет. Он согласится, ты сам должен срок установить, таково правило. И смотри, что б договор заверила ночная птица. Он будет сову, филина или сойку предлагать в свидетели. Но сова – забудет, сойка – помрёт, а филин – его человек, потом будет при Сундалини клясться, что ты под цикл попал.

– Господи, какой он страшный, фыркает ещё. А куда нам успеть-то надо?

– К воде. Водой тебя, дурака, окатить надо. Твоё счастье, что он колесницу дома оставил.

Впереди в лунных лучах засверкала вода. Соломон Моисеич длинным прыжком плюхнулся в воду и ещё в воздухе зашвырнул меня, как баскетбольный мяч, подальше, прямо в лунную дорогу. Я, как на замедленной съёмке, стал падать в воду. Четырнадцать лап Семиголового Северного Будды простёрлись ко мне и сорвали рубашку. С неба ласково позвала луна, а на берегу махал и подмигивал Лука Лукич.

Ледяная вода тысячами ножей вонзилась в моё тело, и я подумал, что моя душа вышла из берегов.


Зловеще шипя языками пламени, надо мной склонился семиголовый дракон.

– Кто ты такой? – спросили шесть голов в один голос.

– Кто ты ? – пропищала седьмая, поменьше.

– Я Семиголовый Северный Будда! – заорал я.

– Это я – Семиголовый Северный Будда! А ты кто такой, самозванец? – прошипели возмущённо головы.

– Самозванец! – пропищала седьмая.

– Три года! – воскликнул я. – Три года!

– Ты всё перепутал. Три – циклично. Тебе надо говорить – пятнадцать

лет, – строго заявили головы, а седьмая закивала.

– Да-да, пятнадцать! Пятнадцать!

– Первое слово дороже второго. Но я не доверю тебе заниматься покойниками. Ты не веришь в себя и перепортишь мне весь товар.

– Товар? Ты что же торгуешь мертвецами? Продаёшь наших умерших друзей и родственников?! Погоди, погоди… Я узнал тебя! Ты – Чичиков! Чичиков!..

– Копай глубже.

– Неужели… сам… Гоголь?!

Дракон сделал сальто-мортале и обернулся Гоголем с грудями.

– Так ты женщина?! А почему не сказал? – возмутился я. – Мы догадывались… Мы подозревали… Мы давно…

– Нет я – Гоголь. Но у меня груди.

– Что ж ты, Гоголь, людей пугаешь, Северным Буддой прикидываешься? Не стыдно, а?

– Я действую в рамках акции «Мир без наркотиков», – сказал серьёзно и с достоинством Гоголь. Потом громко пёрнул и заржал безудержным высоким смехом. Резко оборвавшись, печально посмотрел вверх и, сказав: «Но у меня груди, вот в чём вопрос!» – исчез.

Я находился в сырой холодной пещере в одних семейных трусах и большим серебряным крестом на пузе.

Направившись на поиски выхода, за углом я увидел вдалеке широкоплечего человека среднего роста.

– Не подскажете, где выход? – крикнул я.

– За сим и послан, – зычным грудным голосом ответил встречный. Наши голоса повторяло сухое эхо. – Здесь Смоленщина. А выход в противоположной стороне, через Костромские земли.

Голос исходил откуда-то снизу, из области живота. Человек был одет в древнерусскую кольчугу, покрытую тёмным плащом. В одной руке он держал икону Богоматери, а в другой окровавленную человеческую голову с длинными, слипшимися с запёкшейся кровью, волосами. На плечах же никакой головы не было вовсе.

Голова, поймав мой ошалелый взгляд, с грустью поведала:

– Татары отрубили. Сном воспользовались. Я их разбил, а они во сне явились и отомстили. Я – Меркурий Смоленский.

Меркурий протянул мне икону:

– Это тебе Божия Матерь Одигитрия – что значит Путеводительница – Смоленская, – и он перекрестился, коснувшись перстами лба отрубленной головы, плечей и живота. – На выздоровление. А крест отдай мне. Ни к чему он тебе. Чай не батюшка. Вот так-то оно лучше. На тебе замену.

И он протянул мне маленький нательный крестик из кипариса. Я его сразу узнал.

– Так это ж мой крестик, мне его тётя Зоя из Иерусалима привезла!? Откуда он у вас, Меркурий?

Меркурий усмехнулся.

– Ну беги, тётя Зоя, а то ко всему прочему ещё и насморк подцепишь.

– Спасибо вам, Меркурий.

Он перекрестил меня, потом поднял двумя руками голову, и она облобызала меня троекратным русским целованием. И я побежал, опасаясь насморка, в Костромские земли, к выходу. Было холодно. С потолка капала ледяная вода зеленоватого цвета.

По дороге я наткнулся на объявление, кое-как прилепленное к влажной стене. Объявление гласило:

В Н И М А Н И Е !

Срочно требуется ЕВГЕНИЙ СУЛЕС! Звонить и стучать долго, настойчиво и протяжно, пока не отворят. (Всем его видевшим зажигать светильники и пускать по реке времени – потерянного, остановившегося или времени перемен; в крайнем случае, московского).

ТОЛИК.

Я сунул объявление в трусы и побежал дальше.

В полумрак пещеры ворвался яркий свет выхода. Он то вспыхивал, то снова потухал. Вдруг меня что-то подняло в воздух и с силой выкинуло из пещеры.

Я оказался в освещённой ярким солнцем воде и стал тонуть. Ухватившись за квадратик иконы, я пытался удержаться на поверхности.

Икона неожиданно стала расти, расти… и выросла в индейскую лодку. Я плюхнулся на дно и, отдышавшись, оглянулся.

Вокруг было безбрежное зелёное море. Пещера же оказалась огромной рыбой с круглыми печальными глазами. Рыба смотрела на меня и медленно погружалась в воду.

Я быстро согрелся на солнце. Было хорошо. Оттого, что я в очередной раз избежал неприятностей, оттого, что светило солнце. Правда, я уже совсем запутался, жив я или мёртв, где нахожусь, и что же в конце концов происходит на самом деле. Но это почему-то стало не так важно, как раньше. Я плыл, разводя руками воду, по зелёному морю в пироге из иконы Божией Матери Одигитрии Смоленской. И это было хорошо.

Но солнце стало припекать, и мои силы быстро растаяли. Я перестал грести и, опустившись на дно пироги, смотрел в синее небо с золотым глазом. На лбу проступили капельки пота. Казалось, что не пирога слегка покачивается на месте, а я сам.

Я закрыл глаза. Кто-то стёр влажной прохладной тряпкой пот с моего лба.

Я приоткрыл глаза и увидел над собой лицо Соломона Моисеича, улыбающееся морщинками в уголках маленьких узких глазок.

– Ну наконец-то, очнулся, голубчик.

– Мы разве успели, Соломон Моисеич? – прошептал я, не узнавая свой голос.

– Успели, сынок.

– А одиннадцатого августа будет конец света?

– Всё будет хорошо. Разве может кончиться то, что есть и есть всё?

– Не может, Соломон Моисеич, не может, – и я, широко заулыбавшись, провалился в небольшую комнату, набитую людьми и казавшуюся от этого ещё меньше.

Посередине комнаты находилось изваяние мужчины со свитком в руке. В конце комнаты была дверь, обитая чёрным бархатом. На двери висел номер шестьсот шестьдесят шесть.

Люди сурово молчали.

Я никак не мог успокоиться от слов, сказанных Соломоном Моисеичем, они мне казались очень смешными.

– Что вы тут делаете, – спросил я, пытаясь быть серьёзным, но от этого становилось ещё смешней.

– Ожидаем конца света, – безучастно ответил сидящий ближе всех к двери.

– Но разве может кончиться то, что есть и есть всё? – я опять засмеялся.

– Это образное выражение, обозначающее окончание разумной жизни на планете Земля, а, может быть, и исчезновение всей Богом проклятой планеты, – устало ответил тот же человек. У него было измождённое лицо с впалыми, как у Марлен Дитрих, щеками.

– Когда же это произойдёт?

– Это произойдёт, когда откроется дверь, – сказал он, не отрывая глаз от пола.

– Когда откроется дверь, – содрогнулось людское эхо.

– И что же тогда случится? – не унимался я.

Человек поднял своё худое лицо и нетерпеливо объяснил:

– За дверью томится дух Тамерлана. Когда придёт время, он выйдет на свободу и тогда, – глаза его заблестели. – Солнце померкнет, и луна превратится в кровь, небо свернётся, как свиток, звёзды падут к ногам людей, но люди не обрадуются этому, земля сотрясётся и ад разверзнется, чтобы пожрать род человеческий, ибо они прелюбодеи и лжецы, ибо они отвернулись от Господа и стали мерзостью пред Лицем Его! Кто-то случайно или намеренно нажмёт кнопку, боеголовки взовьются в небо, и этот мир, убивший Бога, полетит в тартарары, куда ему и дорога!!!

Остальные судорожно закивали головами.

– Понятно. И нас всех распродаст Семиголовый Северный Будда.

Несколько человек оторвались от своих тяжёлых дум и вопросительно уставились на меня.

– А когда это произойдёт, когда придёт время?

– Скоро. Очень скоро. Не долго ждать избранным Божьим, не долго вопиять умерщвлённым за Господа об отмщении. Гроздья гнева Господа Саваофа созрели и прольются на землю вскоре. Выдут два ангела смерти и раздавят непокорных и извращённых, поступающих по своим похотям! Дух Тамерлана уже близко, при дверях!

– А вам не жалко этого мира, деревьев, людей?..

– Жалко, – быстро ответил человек. – Но с другой стороны, люди окончательно и бесповоротно выродились. Достаточно взглянуть на образ современной жизни, на состояние души и сознания современного человека, посмотреть на произведения нового искусства, чтобы убедиться в этом. Всё человеческое стало чуждо этому миру, – он усмехнулся, его голос дрожал. – Это Рим времён упадка, но разница в том, что на этот раз Рим – это весь мир! Новых народов нет и не будет! Человек изуродовал этот мир до неузнаваемости. Человек – венец творения, а я говорю вам, что он конец творения! Венец – делу конец! – человек снова усмехнулся. – Но жив Господь! Существуют ещё иные миры, нездешние, заочные. Господь переселит туда избранных своих и отрёт пот со лбов страждущих, – он повысил голос. – И там, в других мирах, мы обретём счастье и Бог будет нам Богом, а мы возлюбленным народом Его! Аминь!

– Аминь! – воскликнули остальные, судорожно тряся головами.

– А что это за изваяние? – спросил я.

– Это скульптура моей работы, – заявил щуплый мужчина в очках. – Мишель де Нотр Дамм, читающий Апокалипсис Иоанна Богослова и радующийся священной радостью.

– Простите, чему радующийся?

– Как чему? Смерти грешников, разумеется, – фыркнул уязвлённый скульптор.

– В число избранных войти нелегко, – снова заговорил мужчина со щеками Марлен Дитрих. – Тесные врата ведут в Царствие Небесное. Мы тут этим и занимаемся. Прорубаем дорогу в Царствие Отца сквозь окаменение наших душ. А в вас я вижу дух любопытства и легкомыслия. Не мешайте нам и удалитесь, возлюбивший красоту века сего более красоты Вечной.

– С превеликим удовольствием, господа. Позвольте лишь последний вопрос. Не про вас ли сказано: не знаете какого вы духа?

– И я вас спрошу, где же это сказано?

– Как где? В Евангелии.

– Без вас знаю, что в Евангелии. Я Евангелие и весь Новый Завет наизусть знаю. Но где именно?

– Там, где Иисуса не приняли люди одного селения, а Иаков и Иоанн предложили…

– Номер главы, номер стиха, имя евангелиста?

– Я не помню… Там, где они предложили свести огонь с неба и сжечь это селение, как пророк Илия…

– Братья и сёстры! – возвысил голос человек с щеками Марлен Дитрих. – Посмотрите на этого невежду! Не помня ни стиха, ни главы, не помня даже имя евангелиста, он своими грешными убогими словами взялся пересказывать богодухновенные слова Писания! Это, милостивый государь, глава девятая, стихи с пятьдесят первого по пятьдесят шестой Евангелия от Луки. Покиньте нас немедленно!

Все возмущённо загалдели. Особенно не унимался скульптор. Он пихал своего соседа локтём и приговаривал:

– Вот мерзавец, говорит мне: простите, чему радуется? И улыбается ещё! Но я ему достойно ответил. Вы слышали, как я ему ответил? Я сказал: смерти грешников! Ишь ты – «простите, чему радуется?». И голос такой противный. Он мне сразу не понравился, как только появился, я сразу понял, что он невежда и не знает Писания.

Но сосед упорно читал газету, закрывавшую его лицо.

– Да-да, господа, я вас уже покидаю. Но всё же про вас или не про вас?

– Не про нас! – рявкнул Марлен Дитрих.

Больше всех меня раздражал сосед скульптора, приросший к стулу, как манекен с газетой в руках. Я не удержался и рванул газету. «Спорт-экспресс» затрещал, как порванный занавес.

Автор на сцену!

Виновато улыбаясь, Лука Лукич развёл руками и, подмигнув мне левым глазом, разразился гневным фальцетом:

– Что ж такое, товарищи, происходит?! Готовишься, готовишься к концу света, как честный христианин, а потом бац – приходит какой-нибудь сопляк и цитирует с ошибками любимые места Писа-а-ания!..

Все до единого повскакивали со своих мест, галдя и размахивая руками. Ничего нельзя было разобрать, как при смешении языков, как на базаре в чужой стране. Скульптор в припадке ярости сорвал с себя очки и растоптал их на полу.

Не говоря ни слова, я подошёл к двери с номером шестьсот шестьдесят шесть. Первым это заметил Лука Лукич. Дёрнулся было меня остановить, но лишь махнул в бессилии рукой, и его тонкие губки затряслись на нервном лице, как у ребёнка.

Я обхватил ручку двери. Все застыли, как в сказке, в нелепых позах с искажёнными, как на картинах Босха, лицами. Один лишь скульптор продолжал возмущаться моей глупостью и наглостью, но его хорошенько ткнули в бок, и он умолк, тараща по сторонам свои куриные глазки. Стало тихо.

Я, что имел силы, рванул ручку на себя.

Дверь распахнулась. Табличка с номером шестьсот шестьдесят шесть упала на пол и, крича множеством голосов разбитого стекла, разлетелась во все стороны света на тысячи осколков.

В комнату вместе с порывом ветра ворвался яркий солнечный свет. Я прикрыл ладонью глаза и сквозь пальцы увидел большую земляничную поляну на опушке высокого соснового леса. По середине поляны цвёл папоротник. Было утро.

– Я играть в футбол. Кто со мной?

Зажмурив глаза и расправив руки, я выбежал из душной комнаты на поляну.

Я открыл глаза и оказался лежащим на кровати в маленькой хижине. Рядом, на лежанке из хвороста, спал Соломон Моисеич. Рот его был приоткрыт, и оттуда доносилось негромкое похрапывание. В ногах у Соломона Моисеича примостился Лев. Приподняв голову, Лев сонно посмотрел на меня, улыбнулся и опять откинулся на боковую.

Казалось, я спал целую жизнь, целую вечность и, наконец, проснулся. Силы из меня так и лились.

Я вышел наружу в жажде движения. Было раннее утро. Около хижины росло несколько сосен. У себя в ногах я нашёл ягодку земляники. Я нагнулся и сорвал её. Ягода была спелая и сочная, ярко красного цвета. Я медленно положил её в рот, на нёбо, и, закрыв глаза, плавно надавил на неё языком. Ягода лопнула, и сладкий сок сотнями брызг разлетелся по моему рту.

Как она прекрасна…

– И рядом нет ни хищников, ни пропасти, – услышал я голос Соломона Моисеича.

Он улыбался у входа в хижину. Рядом сидел верный Лев.

– Доброе утро, Соломон Моисеич!

– Сайрам, сынок.

– Сколько лет прошло, сколько зим?

– Три недели. От Семиголового Северного Будды я тебя спас, но ты в ледяной воде подхватил двустороннее воспаление лёгких. Тамерлан за тобой ухаживал, даже меня не всегда подпускал.

– Спасибо, Тамерлан, – кивнул я льву.

Тамерлан с достоинством поклонился.

– Доктор Усуи прилетал, – продолжал Соломон Моисеич. – Сеанс рейки проводил. В общем, выходили тебя, архаровца. Вечно жить теперь будешь. Хотя это банальность. И так будешь, даже если б не выходили.

– Доктору Усуи поклон.

– Обязательно. Он на следующей недельке обещался прилететь, сакэ привезти.

Я вдохнул полной грудью и посмотрел вверх. Небо звало меня.

– Мне пора, Соломон Моисеич.

– Знаю. Залетай на обратной дороге. С Усуи сакэ попьём, коаны потравим.

– А будет она, обратная дорога?

– От тебя зависит. Как захочешь, так и будет. Захочешь, что б не было – просто так, в гости, прилетай. Как Усуи.

– Обязательно прилечу. Обещаю.

– Обещанного три года ждут, а на четвёртый забывают. Не обещай, обетов не давай, не клянись ни небом, ни землёй. Просто прилетай и всё.

И я пустился бежать вверх по склону. Соломон Моисеич, как в ту ночь, запрыгал мне вдогонку козлом. Тамерлан своими львиными прыжками быстро его опередил. Но меня сегодня никто не смог бы догнать.

У самой вершины я развернулся к Тамерлану, схватил за гриву и уткнулся в неё. Грива была тёплая и мягкая. Я оторвался от неё, и Тамерлан лизнул меня горячим немного шершавым языком в лицо.

– Как будто в тебя верблюд плюнул, – засмеялся подоспевший Соломон Моисеич.

Я обнялся со старичком, и его узкие глазки стали ещё уже и ещё больше заблестели. Добежав оставшийся до вершины метр, я легко оттолкнулся и взмыл ввысь.

– У меня не сто-о-о-ит!!! – разнесло горное эхо мой радостный крик.

– Возвращайся, трубку поку-у-ри-и-им!

Тамерлан недовольно покачал головой.

Я летел быстро и скоро достиг облаков, закрывших от меня, как белый туман, фигурку старика со львом, вырезанную на фоне гор.


Пролетать сквозь облака было приятно. Тело пронизывала невыразимая мягкость, и становилось смешно.

После маленьких облачков появилось большое, довольно твёрдое, облако. На нём располагалась небесная деревенька. Я приземлился.

Меня уже встречали. На облаке стоял монашек. Улыбается, в ножки кланяется, в руках веточку зелёную держит. Молчит.

– Здравствуй, монашек, – говорю. – Я тебя знаю. У Ремизова Алексея Михалыча про тебя читывал. Ты Монашек Весенний.

– Вот и нет, – отвечает. – Я Чайльд Гарольд.

И был таков.

Я пошёл по небесной деревеньке. Кукарекали петухи, вокруг голубой голубятни кружили белые голуби, из труб разноцветных домиков выплывали облачка. Домики были небольшие, аккуратненькие, с поблёскивающей на солнце свежей краской. Иногда мне встречались ласковые мужички с хитрецой. Они почёсывали у себя в заду, снимали шапки и кланялись мне. Мы желали друг другу здоровьица, и я шествовал дальше, а мужички провожали меня любопытными взглядами.

Из одного дома ко мне вышел человек в светло-сиреневой рубахе. Его лицо одновременно казалось лицом юноши и древнего старца. Как-то само собой стало ясно, что это Иоанн, сын Зеведея.

Я заговорил первым.

– Здравствуйте, Иоанн Зеведеевич. Давно хотел вас спросить, я тут видел одних людей, они ожидают конца света… Будет он одиннадцатого августа или нет?.. И…

На лбу апостола появились морщины. Он вздохнул, хотел что-то сказать, но махнул рукой и, улыбнувшись, хлопнул меня по плечу:

– Пойдём, Женя, лучше в футбол играть.

На южной окраине небесной деревеньки есть ярко-зелёный, как из детских снов, луг с воротами. Я попал в команду мучеников, и мы сыграли в ничью с командой апостолов. В том легендарном матче я забил гол, но, к сожалению, в свои ворота. Однако мы играли лучше и, если бы не апостол Пётр, стоявший на воротах, как камень, обязательно бы выиграли.

После матча, потные и усталые, мы валялись на небесном лугу, а апостол Варфоломей рассказывал нам смешные истории, которые подглядел на земле.

Мы отдохнули и устроили гонки на облаках. Тут не было равных Андрею Первозванному.

Под вечер, когда всё стало огненным, ко мне подошёл апостол Фома.

– Он ждёт тебя.

И мы очутились на берегу большого озера. Настолько большого, что казалось морем. Солнце разлилось на горизонте оранжевым островом. Было прохладно, но не холодно. Волны набегали на берег и смывали картинки, которые, сидя на корточках, рисовал рукой человек в жёлтом нетканом хитоне. Его тёмные волосы волнами падали на плечи и спадали с них, когда он наклонял голову. Рядом горел костёр.

В озере плыли рыбацкие лодки. С одной из них, не снимая одежды, в воду бросился человек и быстро поплыл к берегу.

Мы подошли к картинкам на песке. Человек поднялся к нам навстречу и улыбнулся. Его лицо было худым с правильными чертами. Глаза смотрели ровно, как два озера, в которые хотелось вплыть.

На песке была нарисована лодка с веткой сирени вместо паруса.

– Это любовь, – сказал человек.

Волна набежала, как татары, на берег и забрала лодку с собой, оставив на песке свой гладкий невидимый поцелуй.

На кистях человека были большие раны, и кровь капала в воду, образуя в ней розовые полосы. Фома встал на колени, вложил свои пальцы в раны и поцеловал их. Я тоже.

– Окончание твоего путешествия в тереме на восточной окраине, – сказал человек.

Из воды вышел мокрый апостол Пётр и, подбежав, расцеловался с человеком. Следом за ним приплыли остальные рыбаки. Рассевшись вокруг костра, мы жарили рыбу, которая потом таяла во рту. Я лежал на груди у человека, и от неё исходило тепло. Они о чём-то негромко беседовали, но смысл слов ускользал от меня. Слушая звуки их мерных голосов и смотря на потрескивающий костёр, я вскоре уснул.

Когда я проснулся, уже светало и человек уходил по волнам к солнечному острову на горизонте.


Мы вернулись в небесную деревеньку. Я поблагодарил апостола Фому и направился к восточной окраине.

Через несколько минут за моей спиной послышалось чьё-то пыхтение.

С папкой в левой руке, приглаживая пухлой ладошкой жиденькие волосики, деловито семенил Лука Лукич.

Мы оба удивились.

– О, поднимаетесь вверх по небесной иерархии? – первым усмехнулся Лука Лукич. – Я гляжу вы уже совсем оправились от своего душевного недуга. Рад, сердечно рад, видеть вас здесь и в полном здравии.

Он огляделся по сторонам и, понизив голос, быстро заговорил:

– Не к месту, конечно, будет сказано, но, поскольку вы теперь вполне здоровы, можно забить стрелку на Крыше Мира. Мои предложения остаются в силе.

– Благодарю. Но, боюсь, целый мир для меня – это слишком много.

– Я думал как раз, – пожал плечами Лука Лукич. – Но как знаете, как знаете…

– Милейший, но у вас-то тут что за дела?

– Да так, – и Лука Лукич небрежно похлопал своей влажной ладошкой по папке. – Носил Главному дело Иова Иванова. Живёт себе такой парень. Главного чего-то захвалил сильно, а Главный и радуется. Но я-то сразу учуял неладное. Думаю, не с проста. Собрал материальчик кой-какой, справочки навёл, покумекал – так и есть! В малинник попал, от хорошей жизни жирует падла. Достаток имеет немалый, детей покладистых, жёнушку любящую, положеньице в обществе, дружков верных… Вот и раскричался в пьяном умилении: Слава Тебе, Главный! Слава Тебе, Главный! Но мы ему, как говорится, крылышки обрежем, отрезвим. Главный одобрил. Вначале детей и достатка лишим. Не образумится – коростой покроем. Но, думаю, до этого дело не дойдёт…

– Дойдёт.

Лука Лукич прищурил левый глаз.

– Больно ты разговорчивый стал. Поумнел что ли?

– Да нет, просто книжки умные в своё время читал. Вы мне вот что скажите, как поживают наши старые знакомые?

Лука Лукич забеспокоился.

– Какие такие старые знакомые? У нас с вами, молодой человек, никаких знакомых, ни молодых, ни старых, нет, никогда не было, да и, в следствии различий в возрасте и положении, быть не может.

– Ну как же, те чоконутые, что конца света дожидаются.

– Я, – ставя на каждом слове ударение, произнёс Лука Лукич, – никаких чоконутых, как вы изволите выражаться, дожидающихся конца света, не знаю и знать не хочу. Я люблю и принимаю Главным созданный мир и никакого конца ему не желаю. Я часть той силы, что вечно хочет зла, а делает добро. Другая сторона одной медали. И, вообще, я спешу, у меня срочные дела, – и он опять похлопал ладошкой по папке. – Главный все бумаги подписал. Так что чао, ариведерче, адьё, до свидания, как говорят народы…

– До смерти, как говорю я.

Лука Лукич щёлкнул пальцами и подмигнул.

– Точно. Ну я пошёл.

И он пошёл.

Я его быстро обогнал. Через несколько шагов он меня окликнул.

– А насчёт моих предложений, если передумаете – всегда пожалуйста.

Я засмеялся.


На восточной окраине небесной деревеньки, в стороне от других домов, действительно стоял терем из свежего тесаного дуба с резной калиткой.

Я скрипнул калиткой и прошёл в терем.

В светлой просторной комнате за массивным столом сидела девушка лет двадцати двух, с тёмными, заколотыми сзади, волосами, и, обмакивая перо в чернильницу, что-то писала.

Я поздоровался. Девушка встала, поклонилась мне и отвела глаза в сторону, за окно.

– Как звать тебя, девица? – спросил я.

– Евгенией.

– Значит, мы тёзки, – и я улыбнулся. – Что пишешь?

– Так…

И она пододвинула в мою сторону исписанный с двух сторон лист. Я подошёл и прочитал. Под написанным стояла дата – одиннадцатое августа.

– Тут стоит число, а года нет. Какой это год?

– Каждый. Это происходит каждый год. Каждый год зима начинается с осени, с одинокого стога сена по середине промокшего до костей поля, – а заканчивается весной.

– Цикл?

– Но ведь цикл есть не только у Северного Будды, но и у Южного. И у всех Будд мира, – Евгения улыбнулась.

У неё были глаза цвета небесного луга с южной окраины.

– По-моему, я уже мог это не читать.

– Ты нашёл то, что потерял?

– А разве я что-то терял?

Я взял перо, обмакнул в чернильницу и нарисовал на её листе лодку с веткой сирени вместо паруса.

Пора было возвращаться.


Он положил рукопись на стол и откинулся в кресле.

– Хотите сигарету? У нас тут не курят, но… – он лукаво улыбнулся и подмигнул.

– Нет, спасибо, я не курю.

– Вообще?

– Только когда выпью.

– Ага, а пью, когда в карты проигрываю… – он снова лукаво улыбнулся и подмигнул. – Ну хорошо. Вернёмся к нашим баранам. Хм… – он похлопал по рукописи, «хм» было увесисто и многозначительно; почти таинственно. – «Путешествие по моему сердцу»… Любите футбол?

– Люблю.

– Смотреть или играть?

– И смотреть и играть.

– Хм. Ну и как, получается? Играть, я имею в виду.

– Не очень.

– Ну да, и гол в свои ворота забили, – улыбнулся он.

– Забил.

Он погрузился в свои грузные мысли.

– Вы употребляли наркотики, когда писали эту… вещицу? – спросил он вдруг. – Только честно.

– Иногда спиртное, но и то после работы. Я пишу на трезвую голову.

– А-а, понимаю, – он поднял палец вверх, – сознание богаче наркотиков!

И он опять погрузился в мысли.

– Вы думаете, это будет кому-нибудь интересно? Только честно.

– Не знаю… Я не думаю, я пишу…

Он молчал, и я добавил:

– Хотелось бы.

– Ну это понятно. Мне бы тоже хотелось, – он потёр руки. – Но не знаю, не знаю… Да-а… Можно, конечно, так на всякий случай, дать пробный тиражик… Рекламку… Но в контракте придётся указать, что в случае удачи (в чём я, честно говоря, сомневаюсь) последующие три года права на свои произведения вы передаёте нашему издательству. Скажем, по две книги в год… Сами понимаете, мы рискуем, вкладываем деньги, а…

– Я согласен.


Она живёт в тереме из свежего тесаного дуба с резной калиткой на восточной окраине небесной деревеньки.

Её зовут Евгенией.

У неё длинные тёмные волосы, заколотые сзади.

Её глаза цвета небесного луга с южной окраины.

Что было написано с другой стороны её листа, я забыл. Но, когда вспомню, обязательно напишу об этом. И тогда у меня будет новое имя, как у Соломона Моисеича, и белый камень.

На первой же стороне было написано:

«Когда это случилось?.. Может быть, когда вы, милый учитель, равнодушно сказали:

– Неплохо. Четыре.

Четыре! О, ненавистное число смерти, не два и не пять, потолок вселенной – четыре стороны света!

Но ведь было. Бросился в холодную воду и получил от кого два, а от кого пять.

Так бросайся ж и впредь. Ибо ангелам своим заповесть о тебе дам, и на руках своих понесут тя, да не преткнешься о камень ногою твоею. Ибо ты хороший парень, и у тебя всё получится. Бросайся и верь.

И больше ничего не бойся».

А чуть ниже добавлено:

«В самые тяжёлые моменты моей жизни, когда, казалось, всё кончено и выхода нет, я находил силы лишь в самом себе. В тех тайниках моего сердца, куда были заронены зёрна того, что я любил и ненавидел, где прятались мои страхи и тайные желания. Я возрождался из пепла моей души. Оттуда приходила помощь.

11 августа».

КОНЕЦ

Август 1999 года

Оставить сообщение