Евгений Сулес


--//--


   Первый день весны

Февральским утром выйду слишком рано,
Вчерашний вечер остается смутным;
В конце концов, зачем об этом думать?
Найдется кто-то, кто мне все расскажет.

Борис Гребенщиков, «Сны о чём-то большем».


Первый раз я напился, когда закончилась моя четырнадцатая зима. И не только напился, но и попал в милицию. Мы с друзьями решили отпраздновать первый день весны. Выпить по серьёзному мы уже давно собирались, но всё как-то не складывалось. Наверное, повода не было. А тут на тебе – весна!.. Приурочить это дело к встрече весны, была моя идея как самого в нашей компании подверженного романтическим веяниям.

Совершить задуманное собрались, как всегда, у меня. Сестра возвращалась на следующий день, а брат должен был придти только вечером. Как доставали водку, честно, не помню. Наверняка не обошлось без помощи старших товарищей. Но хорошо запомнилось, как решали сколько брать. До этого дня многие из нас уже пробовали алкогольные напитки, но в очень ответственных дозах. Так что, естественно, никакого понимания, сколько для нас будет мало, а сколько – уже много, не было. Однако необходимое кол-во водки было установлено и записано в листок в клеточку, вырванный из чьей-то школьной тетради за 3 коп. штука. Туда же были вписаны необходимые продукты. Мы собирались сидеть цивилизовано. За обширным столом – тем, что раздвигался у нас в большой комнате по праздникам – накрытым скатертью. Собирались закусывать. Также в листок было вписано пиво. Мой сосед Славка от водки отказался наотрез и остановил свой выбор на пиве.

Это было странно, потому что Славка был панк. Он слушал «Алису» и «Гражданскую оборону». Виски его были иссиня выбриты. Сзади до плеч спадали совершенно чёрные, вороные, патлы. Зимой он ходил в одной, правда, утеплённой рубашке, под которую была поддета куча маек, футболок и один Бог и Славка ведают чего ещё. От этого он становился похож на хоккейного вратаря. Славка мотался на концерты «Алисы» в Питер и другие города, чем вызывал наше – послушных московских мальчиков – неподдельное восхищение. Всё в Славке было необычно. Даже национальность. Он был тат – что-то вроде горных азербайджанских евреев. Его родители были из Баку. Тогда это звучало романтично. К тому же, мы очень любили картину «Не бойся я с тобой» – Азербайджанфильм представляет – где Полад Бюль-Бюль Оглы незабываемо пел «Как жили мы, борясь и смерти не боясь»… Даже бандиты плакали, когда он пел. О, как он поёт!.. – говорили они, утирая скупую бандитскую слезу. Я очень любил лично воспроизводить эту песню, расхаживая по дому. Когда я пел, мне казалось, что моим голосом поёт сам Бюль-Бюль Оглы. Бедная моя мама была другого мнения. У неё был абсолютный слух.

В назначенный день мы порубали салаты. Эта деталь меня особенно умиляет. У нас были на столе салаты. Девушек не было, а салаты были. И сели пить.

В самом начале на правах хозяина я сказал почти кавказский тост.

- Друзья, – сказал я. – Ещё, казалось бы, вчера мы наливали у Ромика на дне рождения в рюмки воду и подражали взрослым. Теперь в наших рюмках не вода. Мы стали старше. Я пью за вас, мои друзья!

Я обвёл честную компанию блестящим взором.

- Пацаны, – сказал я как-то уже иначе. – Давайте поклянёмся, что это станет нашей традицией. Каждый год, первого марта, мы будем собираться все вместе, старые друзья, где бы мы ни были, что бы ни делали, куда бы ни закинула нас судьба, и отмечать приход новой весны!..

Все встали. И мы поклялись каждый год, первого марта, собираться вместе и отмечать первый день новой новой весны… Имена клявшихся были сии: Вячеслав, Виталий, Сергей, Илья, Евгений.

То, что перерывчик небольшой только между первой и второй, мы узнали позже. А тогда мы за какие-то полчаса выпили всё, что было. Как мы вставали из-за стола и выходили на улицу, я ещё худо-бледно помню, как будто через намазанный вазелином объектив. Так любят снимать ретро-фильмы. Картинка получается, как сквозь матовую дымку, гадательно сквозь мутное стекло… И выходили мы как-то через чур уж долго, медленно и плавно, в каком-то медитативном рапиде. А как только вышли, всё пошло поехало, наоборот, в каком-то убыстренном темпе. Нашу прогулку я помню уже отдельными кадрами, каким-то рваным клиповым монтажом памяти.

Вот мы идём по пути к школе… Вот меня почему-то уже держат под руки Витас и Серёга. Судя по грязной одежде, я падал. Возможно, не раз. Вот я вырываюсь из рук друзей и бегу по направлению к ничего не подозревающей бабушке с сумками в руках. Надо её срочно предупредить, к ней бежит первый раз в жизни пьяный подросток… Стоп, это же я к ней бегу… Зачем я к ней бегу? Неужели я хочу ей зла? Этого не может быть!.. Ведь у меня тоже была бабушка. И я её любил. Елизавета Ивановна, коммунистка с 1928 года, не побоявшаяся выйти замуж за беспартийного еврея Самуила Моисеевича с больным сердцем. Хотя когда она за него выходила, откуда она знала, что у него больное сердце и однажды утром она проснётся с ним рядом, а он будет лежать недвижим, как первый снег, одной ногой ещё здесь, а другой уже там… А я продолжаю бежать к чужой незнакомой бабушке с сумками… Но я бывший пионер… Я учился на одни четвёрки и пятёрки… Сын интеллигентных родителей… Папа с высшим образованием… Мама с незаконченным высшим… Но зато училась у самого Льва Кассиля, Кондуит вам и Швамбрания в самое дышло… Я подбегаю… Боже… Нет, это не я! Этот парень только что… Он сделал страшное лицо, в котором отобразились, поднялись из глубин душевных потёмок воистину нечеловеческие черты, кисти рук его превратились в рога, и он не своим, чужим, некрасивым и ломающимся голосом воскричал: «Бабушка, вы панков любите?».

- Что? – переспросил несчастный Божий одуванчик, выбравший сегодня явно не ту дорогу для своего извечного возращения домой с сумками.

- Панков, – говорю, – любите?

Следующий кадр: меня снова ведут под руки, но вместо верных друзей люди в милицейской форме. А я их – о, позор! – жалостливо прошу о пощаде… «Дяденьки, отпустите меня, я больше не буду»!.. И повторяю одно и то же на разный манер, меняя рычаги жалостливости. Один из дяденек брезгливо приказывает отвернуться. Да, мой юный друг, есть такое слово «перегар»… Мои друзья идут за нами маршем.

Дяденьки-милиционеры приводят меня в опорный пункт к участковому… А вот как его звали? Ильич. Имя история не сохранила. А жаль. Потому что Ильич был хороший мужик. Без дураков. Мент, но хороший. Бывает в жизни всё, и такое тоже встречается. А теперь даже и в записках его не напишешь. Не писать же: За здравие Ильича. Да и неизвестно за здравие ли надо записку подавать…

Ильича знали все, даже мы. И он знал всех. Вот сейчас я, например, не знаю, кто у нас участковый, как его зовут… А тогда все знали.

Ильич начинает меня совестить. Как же так, Женя, ты же такой хороший парень… У тебя такой хороший брат… Такая хорошая сестра… Ну что же ты… Но так как-то хорошо совестит. С душой. А ему: прости, Ильич, прости, больше не буду!.. Почему-то на «ты». Хотя понятно почему. Я же взрослым только что стал. Напился как мужик. Попал в милицию. Ну, не в милицию, не в отделение, а в опорный пункт, но всё равно попал. И Ильич со мной как с мужиком. Поэтому я и перешёл на «ты». А иначе неправда. И поэтому меня Ильич не поправляет.

- Эх, Женя, Женя… Ну как ты вообще-то, – говорит Ильич, – знаю, мать у вас умерла…

- Ну, ничего, Ильич, справляемся, – говорю.

- Отец-то приезжает?

- Приезжает, Ильич, всё хорошо, ты не беспокойся… Отец приезжает… Он вообще молодец у нас, папа наш…

- Ну вот как же хорошо, из школы ты вот ушёл…

- Ильич, ну что там делать?.. В школе этой?.. Восемь лет ходил… Ну хватит уже… К тому же я в вечернюю пойду, а потом во ВГИК…

- Куда?

- Госсудассвеный… тьфу… Го-су-дарст-вен-ный!.. Нет, не так… Всесоюзный… Государственный… Институт… Кинематографии…

- Какой же Всесоюзный. Союза-то уже нет…

- Это неважно, Ильич. На режиссёра я пойду учиться. Фильмы буду снимать… Как Тарковский… Как Феллини… Ильич, ты видел Феллини?

Ильич не видел Феллини. И Тарковского тоже. А мужик хороший. Вот ведь как бывает.

- Ну а сейчас ты чем занимаешься? Пьёшь?

- Ну, Ильич, я же тебе говорю, я первый раз… мы весну встречали… Я вообще, если хочешь знать, работаю…

- И кем же ты работаешь? – интересуется Ильич.

- Я этих… евреев страхую!

А я и, правда, евреев, уезжающих в Израиль, страховал в то время. У мачехи моей один знакомый репатриировался и занимался на Земле Обетованной медицинским страхованием. А я ему должен был клиентов здесь искать среди отъезжающих. Ходил на Ордынку к еврейскому посольству и ловил человеков. Клеил на стены объявления, отпечатанные на папиной пишущей машинке «Мерседес». Завёл себе несколько присутственных дней, и стоял у стен с объявлением в руках в своей коричневой куртке, с заплаткой на прожженном месте. Куртку я прожёг в Пасхальную ночь. Наелся пельменей и пошёл с Витасом на крестный ход к Николе в Вешняках. Стою со свечей. Люди с хоругвями идут, «Христос Воскресе» льётся, тут меня и вырвало. А от свечи куртка в районе пуза загорелась. Не надо было всё-таки мне пельменей тогда есть.

Очереди в посольство были большие, народу тьма. Русская еврейская людская тьма на Ордынке… Я лет через десять получал здесь визу и очень удивился, что очередь такая жидкая. А еврея я так ни одного и не застраховал. Ни одного рубля на репатриации не заработал. По объявлению позвонили только раз. Я очень обрадовался, когда услышал в трубке приятный мужской голос первого позвонившего потенциального клиента. В голове моей сияли цифры в 35 баксов, которые я должен был на нём заработать. И это должно было стать первой лептой блестящей карьеры страхового агента! Я ещё не знал, сколько вопросов он мне успеет задать в течение часа… Хотя он не виноват, там его жена стояла рядом и задавала вопросы, а он их только повторял. Так что каждый вопрос я слушал два раза. В тот вечер я очень любил евреев. А телефонный звонок ещё долго вызывал у меня приступы панического страха.

Мой рассказ о евреях прерывает Славик. Он является пред очами Ильича в своем традиционном для нас, но не для Ильича облике. Разбухший от поддетых вещей, он, наверное, напоминает ему того утопленника, что вылавливали прошлым летом в Москве-реке, мы глазели, а Ильич нас отгонял.

Один глаз Ильича прищурен, другой широко раскрыт.

- Ты кто? – спрашивает Ильич, выдержав мхатовскую паузу.

- Я за Женей, – невозмутимо, как Гойко Митич, отвечает Вячеслав.

- Ильич, это мой сосед, – пытаюсь я разрядить обстановку красного вестерна.

- Тоже пил? – говорит Ильич, не смотря в мою сторону.

- Ильич, не, он только пиво…

- Ну, садись, сосед, – принимает решение Ильич. – Сейчас позвоним твоим родителям, расскажем, как ты пивком балуешься.

Но дома у Славки никого не было – ни папы, ни мамы, ни бакинского дедушки – а времена стояли благословенные, домобильные, так что Ильич не дозвонился до его родителей. Но дозвонился до моего брата. Когда он нас забирал, Ильич ему проникновенно сказал:

- Данил, ты брата-то береги, пропадёт…

Я всю дорогу просил у брата прощения и обещал больше никогда, никогда не пить. Брат старался быть серьёзным и строгим, он понимал насколько сейчас важно быть серьёзным, но я какой-то отдалённой частью сознания хорошо видел, каких усилий ему стоит сдержать улыбку на своём псевдосуровом лице. Но продолжал просить прощения. Я начал немного трезветь и ощущал, как заправский алкаш, жгучее чувство вины.

На следующее утро я проснулся рано. Чувствовал себя отдохнувшим, выспавшимся и повзрослевшим, что вызывало небывалый прилив сил. Я вышел на улицу, повязав волосы какой-то бардовой… даже не могу сказать чем. Что-то похожее на пояс от халата. Это что-то выражало, как мне казалось, мою свободу, отдельность от мира, особенность. Повязка свидетельствовала миру и его обитателям обо мне. Я есмь! – говорила повязка.

Кругом всё пахло новой весной. Я вдыхал мартовский воздух свободы самого начала девяностых. Я ощущал жизнь, её живое течение каждой клеткой себя. Сама жизнь, её соки, струились по мне, как ток. Я был её частью. Она была мной, и я был ей. Вчерашнее чувство вины испарилось куда-то без следа. Наоборот, я ощущал себя героем. Молодым Гераклом, совершившим свой первый маленький подвиг. Впереди было ещё много новых больших подвигов. Впереди была долгая счастливая жизнь…


Встречать весну у нас традицией так и не стало. Но, конечно же, я после этого случая ещё пил. И не раз. И напивался. Вот только что в милицию больше не попадал. А режиссёром так и не стал. Ни одного фильма не снял. Славка подсел на героин и к тридцати годам уже имел три срока. Илюша тоже подсел, но отсидел всего один раз. Что с Витасом толком не знаю. Как-то встретил его, он заметно поправился, мы постояли, помучались разговором. С тех пор я его больше не видел. Зато у Серёги жизнь удалась. Он главный бухгалтер в серьёзной компании и у него двое детей.


1, 2 марта 2010 года

Оставить сообщение