Нежно убитый N.

Я возвращался из гостей, где немного выпил. Было пусто, как будто что-то ушло, освободив место для чего-то нового, грядущего. Я раскрыл книгу, но не смог читать – мысль убегала и не слушалась. И вернулся в мою пустую выметенную храмину изгнанный дух, и привёл с собой семь духов ещё более злейших себя, и повел меня блуждать по вагону, несущемуся с шумом по чёрному туннелю, освещённому огнями, к остановке. Взгляд мой, утомившись бесплодно созерцать голые и манящие стволы ног, наставленные на меня, увлёкся афишей грандиозного торжества. Афиша была, как из детства. Красочная, под старину, под белую дореволюционную Россию; чем-то рождественским, чем-то гофмановским веяло от неё… Я пригляделся.

Справа на воздух был поднят храм Христа Спасителя, четыре купола которого горели свечами, а низ представлял собой летающую тарелку, с вырывающимся из-под неё огнём. Слева в виде хвостатой кометы пролетала кинокамера гигантских размеров. Посередине золотом сверкало число ХХ: круглая дата торжества, два свёрнутых набок чуть сплющенных креста, число уходящего века, старый киношный знак для детей до шестнадцати лет, запрещающий и манящий. Тут и там сказочными цветами бил салют. И всё это,  украшало собой большой (во весь плакат) закрытый занавес. 

Я вздрогнул от мёртвого голоса, объявлявшего путь. Моя станция была уже позади. Я выскочил из вагона, двери хлопнули… и вдруг само собой стало ясно, что стоит выйти в город, проехать две остановки на синем троллейбусе, который воспел покойный задушевный старичок, и окажешься в самом логове торжества. А там сегодня прекрасный фильм, мной сильно любимый и пересмотренный много раз, но последний – уже как два года назад. А на душе пусто и хочется согреться. Очень хочется этим июльским холодным и дождливым вечером сидеть в большом тёплом кинозале с ярким дорогим светом, который погасят, как только начнётся волшебство. И в кармане были деньги. И могло хватить. 

Я поехал. 

Уже на подходе всюду был народ. Он толпился около палаток с горячими собаками и около большой сцены, на которой странные поэты почему-то орали стихи. И никто за это деньги не брал. 

За волшебство же деньги брали. И дешёвые дорогие билеты уже кончились, а на дорогие дорогие билеты у меня не хватало. У входа наивные бедные люди ждали чуда. Ждали, что их пустят без билета; даром. Я тоже был наивный, я тоже ждал чуда. 

И чудо произошло. Мне было явление. Я узрел ангела. Я увидел N… Он мне предстал таким, каким его рисовали мерцающие огни экрана, каким его описывали газеты и журналы, таким, каким я его любил. Молодой, красивый, лёгкий и свободный он обнимался со знакомыми, смеялся и жил. Рядом со мной он притворялся человеком. Я мог сделать два шага, протянуть руки и потрогать его плоть, коснуться пальцами его волос. Или, не сходя с места, сказать ему всё, что угодно. Я так и хотел; просто сказать: здравствуй… А oн бы улыбнулся своей улыбкой и кивнул мне, или даже обнял, как обнимал этих чужих людей, тоже в общем-то ничего для него не значащих… 

Но я оробел. И не подошел. И ничего не сказал. Я просто стоял и смотрел на него, наслаждаясь этой странной близостью. 

Так прошло минут семь-восемь. И вдруг благоговение исчезло, превратившись в злобу. В яростную и бессильную. Мне захотелось его убить. Не ударить, не унизить, а именно убить, уничтожить, стереть. Ластиком… Захотелось убить человека, которого я любил и преклонялся перед которым на протяжении долгих разных лет, захотелось, чтобы его не было. Никогда. Потому что я хотел быть, как он, хотел быть им, а был собой; потому что он был всем, а я ничем; потому что ему  улыбались, его любили, в нём признавали человека, а меня даже из жалости не пускали в кино… 

Рядом мелькали радостные, прекрасно одетые знаменитости, а я истекал ненавистью, как раненый загнанный зверёк. 

Я бросился в толпу. Бес продолжал меня водить. 

Я захотел женщину: высокую, стройную, в дорогих одеждах своих, сверкая драгоценностями и загорелой гладкой кожей, неприступно несущую себя пред фотоаппаратами глаз, но в глубине развратную суку с белыми волосами. Я захотел, чтобы она умоляла меня взять её, чтобы она отдалась мне, как последняя блядь, и радостно стонала, впиваясь в меня хотящими пальцами и развевая по ветру свои белые волосы… 

Но я тщетно рыскал в поисках добычи. 

Измученный, я вернулся на прежнее место. Наступило затишье. Я немного успокоился, и мне стало стыдно. N. уже сидел за столиком в летнем кафе с какой-то дамой и молодым человеком. Я одиноко побрёл в толпу. Но я чувствовал приход чего-то ; что-то должно было случиться, произойти. Вокруг всё веселилось и радовалось. Даже мотыльки казались счастливыми. А люди жрали собак, слушали орущих поэтов и были довольны. Я заглядывал в бездну их лиц, я мечтал, я ждал, что хоть кто-нибудь заговорит со мной, обратит на меня внимание, узнает меня. Но кто-нибудь спрашивал только сигарет, которых у меня самого не было. 

Меня снова выбросило к N. Он всё сидел и беспечно болтал, и на него тоже никто, кроме его собеседников, не обращал внимания. А ему было всё равно. 

Предательски ударили фейерверки. Толпа заулюлюкала. N. тоже стал смотреть на мёртвые красивые огни в небе. В эту минуту мне захотелось разорваться, сгореть у всех на глазах, как фейерверк. 

И я понял, что ничего, как у Чехова, не произойдет. И тогда я захотел выйти из игры, разорвать цепь нечестной судьбы, изменить порядок вещей, смыть пелену с их глаз и с его глаз тоже, я захотел, чтобы на меня посмотрели. Я захотел скинуть свои желания.

Я бросился к лестнице, ведущей к колыхаемому в воздухе огромному плакату: «КОКА-КОЛА – ГЛОТОК СЧАСТЬЯ! ВОЗЬМИ С СОБОЙ В ДОРОГУ!» Я бежал, как мог. Упал и снова бежал… 

Меня схватили. Хотели хорошенько наподдать, но я расплакался как ребёнок. Вызвали скорую. Я быстро успокоился, и приехавший врач, дав валерианы, отпустил меня. 

Я приехал домой злой и измождённый и тут же лёг спать. Ночью меня мучили кошмары, а на утро всё прошло. 

Через несколько недель N. разбился в автокатастрофе. Сожалели сильно, сожалел телевизор, сожалели газеты и радио. И только я один знал, что N. не погиб, его убили. Его убил его талант. Его убила людская зависть. Его убил бес, который водил меня в ту проклятую ночь. Его убил я. 

К О Н Е Ц

лето 1997 года