Лиловые идеи яростно спят
– Как ты посмел представить мне эту бессмыслицу? – нахмурился граф и отложил манускрипт.
– Я думал, именно вам это понравится, – пожал плечами аптекарь.
Невеста невежды читала «Веды» на санскрите. Невежда гонял гусей Гусейна. Гусейн по ночам играл на волшебной флейте, отгоняя бессоницу. Бесы залезали в сны к Армену Сергеичу и не только к нему. Армен Сергеич писал об этом песни и пил текилу русской душой.
Александр Сергеич любил Наталью Николавну, а она, по мнению многих, была сукой. Во всяком случае, на его фоне. А фон у него был красно-фиолетовый, потому что он любил многих женщин и писал гениальную литературу, по верхам которой проскакала на сивом мерине вся русская интеллигенция. А во глубину российских руд проник один лишь Илья Самович и часто думал: как так – вся интеллигенция на сивом мерине по кудряшкам русского африканца, а один я – в самой заднице сердца русской культуры?!
Правда, Илья Ильич тоже думал, что проник в самую суть солнца русской поэзии, которое закатилось. И таких было много.
По московским дворикам бродил розовый скандинавский троль и, превращаясь в синий троллейбус, проезжал скользкие вылизанные дождём улицы, кружил по ним и закручивался. Это чувствовал Булат, на ходу запрыгивал в него и пел об этом протяжно и вдумчиво.
А Злато молчало и всё покупало, и никто не выливал из него золотую пулю, чтобы застрелить всех московских, питерских, казанских, солнцевских, чеченских, берлинских, нью-йоркских, аблибархадарских, всех-всех упырей и вампиров. Тонкие осины в осенних подмосковных лесах клонились под вольным ветром, и никто не точил из них колья.
Есенин допивал вино в гостинице «Англетер». Чёрный человек смотрел на него из зеркала, и люди в чёрном уже поднимались по лестнице.
Жёлуди и каштаны шептали в осенней листве нежные скабрёзности. По аллее мчалась пустая карета и закручивала воронкой листву, как черти. Маленький Ганс с Таганской залез в табакерку и переспал с чёртиком, старым педерастом, развратником и поэтом.
Воры и петухи неприкасаемые пытались дотянуться до серебряных струн Владимира Семёныча и порвать их в кровь. В.С. отбивался, надрывая горло, из последних сил, и готов был на всё, лишь бы сохранить хоть одну струну. Но все стрелы Матесумы были уже сломаны. Оставалась только маленькая лодка, спрятанная в дупле старого дуба, и тихая лесная река, уходящая в устье ангелов.
Серебряные нити связывали Сати и Севара, и даже злые духи не могли их разорвать, потому что их сплёл небесный паук. Князь Серебряный ехал по небу на своём белом коне. Дождь из яблок пролился на землю и стих. Отец Яблок валялся в траве, смотрел на небо и думал о женщинах.
По ночам из дупла старого дуба вылетал чёрный ворон, кружил над лесом и кричал: Nevemor! Эдгар По плыл на гондоле по реке По, слушал ворона и пел тоненьким голоском старинные средневековые серенады о колодце и маятнике.
Борис Борисыч маялся. Он ходил из Питера в Тибет загадочной горной тропой, сидел в позе лотоса по середине Кремля, пел утробным голосом буддийские мантры и видел сны о чём-то большем.
Борис Борисыч каялся, сидя в древнерусской тоске, и ждал, когда принесут сакэ. В саду камней опять распустились розы, друзья за столом превратились в мумии, перед Б.Б. порхали, как мотыльки, гарсоны с разными разноцветными номерами, а он всё ждал. И тогда принесли вино, терпко-сладкое, тёмное и густое, вино вины многих, вино из снов и одуванчиков, вино с запахом детства, когда снега было много и было чем платить при входе в рай, вино с вкусом спелых больших вишен, из садов дяди Вани Богослова.
А мы с тобою погулять как будто вышли. Идём по раю, птицы поют, соловьи да жаворонки, облачка злачённые и Александр Сергеич на них с петушком курочкой кудахчет. Подходим к терему высокому, туды нет хода никому (знак ихний, значит, висит), внизу крутится-вертится шарик голубой, кто-то кричит-надрывается: остановите землю, я сойду!; где-то в Дублине на могиле Джеймса, как у потока Кедрон, раскричались чайки и разбудили Иосифа, беспокойно спящего в Венеции. Мы покумекали и полезли, насвистывая полюбившийся мотивчик из раннехристианской литургии, средь вечного райского вечера на терем тот высокий. А тут нам и помогать стали, и оказались мы в том тереме. А там – гарем Великого Пророка Хакима из Мерива, чьё лицо никто никогда не видел. Горе местным девкам жить в этом гареме, сущее горе! Их – сто, а Хаким – один! Ну, мы чем смогли помогли, а когда уходить собрались, забрали с собой самую юную и самую красивую из жён Хакимовых, по имени Сати, Саша по-нашему будет. Это случилось как раз тогда, когда Семёныч набрал для тебя мороженных яблок и бежал по райской тундре, где мчится скорый Караганда-Караганда. Так что Б.Б. был прав – хороший вор даже в раю найдёт что украсть.
А Сатья Самуни вышел с утра из своей хижины в северном Тибете и понял, что очутился в аду. Кругом бегали маленькие красные китайцы, как мальчики в глазах старого гея Моисея Абрамовича, с жёлтыми звёздами на лбу и взрывали Храмы Будды Спасителя. Сатья Самуни шёл мрачными коридорами среди зловоний и мокроты ада, как польские повстанцы по канализациям Варшавы в фильме Анджея Вайды «Канал», мимо тускло горящих костров, тлеющих глаз, шёпотов и криков.
И пришёл Сатья Самуни при помощи крылатого Вергилия, держась всё время левой стороны, в самый центр адова лабиринта, в вечный холод вечных льдов, к самому сатане. По левую сторону от сатаны сидел замёрзший Искариот, и его губы были сложены, как шнурки, бантиком для вечного поцелуя. С правой стороны булькала и щетинилась зелёная ядовитая жидкость.
– Что это такое? – спросил любознательный Сатья Самуни.
– Это то, что сподобился лицезреть провидец Владимир. Зелёная жижа ленинских мозгов.
– Съешь меня, – пробулькала жижа, – и я приму тебя в общество чистых тарелок! – И грустно запела «Дубинушку».
– Сатана Сутанович, – обратился Сатья Самуни к владыке тьмы, – что ж ты такое творишь, мудрый и древний народ красной чумой позаражал, а на святую гору наслал жёлтую саранчу.
– Эх, Сатья Самуни, – рек сатана, – сам я смертельно устал от этих китайцев. Подлецы все и лизоблюды. Раньше с кем работать приходилось! Вот Искариот, например, – сатана, надев очки, достал из-под трона папку, полистал её и начал читать, – сильнейшая любовь к Иисусу, перерастающая на почве повышенной религиозности и самооценки, смоченной, как уксусом, комплексом неполценности, в сильнейшую ненависть. Большое мятущееся сердце не вынесло ужасов и несправедливости века сего! Ты думаешь, он Иисуса убить хотел? Нет. Он Бога убивал, мир его убивал, не принимая его, и – себя! Великая трагедия великой личности! Филигранная работа. А сейчас? Эти сраные мао… Неучи и недоноски. Сплошная патология. Жажда власти, да крови, и больше ничего. Никаких мучений, никакой философии, никакой эстетики. Банально, пошло и буднично стали грешить. Пороки измельчали, а главное, люди измельчали. Знаешь, что будет со злом, когда его окончательно примут и перестанут, греша, раскаиваться, когда иссякнут раскольниковы и человека убить станет обыкновеннейшим делом? Зло станет добром, вот и всё. И что мне тогда прикажешь делать?.. И вообще я устал и хочу домой.
Сатана достал из-за трона, увитого чёрным плющом, гусли и запел красивым, но постаревшим баритоном:
– Отцы пустынники и жёны непорочны…
Сатье Самуни стало жалко сатану.
– Ты правда хочешь на покой? Хочешь вернуться домой?
Сатана Сутанович кивнул, продолжая петь.
– Дух праздности, уныния ни даждь ми…
И тогда Сатья Самуни сказал:
– Сатана Сутанович, тебя не существует. Ни тебя, ни твоего царства. Ты порождение нашего помрачённого сознания. Ты есть, пока мы в тебя верим, верим в твою силу и могущество. Но я в тебя не верю. Ни в тебя, ни в смерть, ни в силы и вечность ада, ни в масс-медиа, ни в красных китайцев у подножия Тибета. И Храм Будды Спасителя как стоял, так и продолжает стоять в моём сердце.
Отражение ада всколыхнулось, задрожало всем телом, затрепетало, как сердце, исказилось, как горящая фотография, исчезло, как тяжёлый и долгий сон, и опустилось на дно зеркальной глади бескрайних и многих вод, как Град-Китеж.
– Спасибо, – пронёсся слабый и далёкий голос.
К О Н Е Ц
1999 год – сентябрь 2000 года
1) строчка заимствована из учебника по быстрому чтению, где приведена в качестве примера выражения, в котором отсутствует смысл и которое по этой причине не запоминается нашим сознанием.