Холм весны
Тамара Ильинична, грузная русская женщина в пёстром платке, вглядевшись в который, можно было различить запечатлённые на нём золотоглавые церкви, сидела в фойе дома культуры и ждала художественного руководителя русского духовно-патриотического клуба Ивана Ивановича Ив’‘а’‘нова, потомственного московского дворянина в тридесятом колене. Рядом с ней резвилась девочка лет восьми, тоже в платочке. В руках у неё были пластмассовые фигурки.
– Настя, ангел мой, подойди ко мне, – улыбаясь, ласково позвала девочку Тамара Ильинична
Та послушно подбежала к женщине. Тамара Ильинична аккуратно, но цепко, взяла её за руку.
– Что это у тебя там, в ладошках, сокровище моё?
– Не что, а кто. Это покемоны.
– Покемоны! – по-прежнему улыбаясь и не отпуская Настину руку, повторила Тамара Ильинична. – И что же это за покемоны такие, а, золотко?
– Это сказочные существа.
– Сказочные существа?.. Да. Можно сказать и так. Это монстры, Настенька, они людей живых едят.
– Нет, они добрые.
– Нет, Настя, они само зло. Они едят людей, а придумали их жиды. Специально, чтобы одурманить таких маленьких русских девочек, как ты.
– А зачем им это нужно? – озадаченно спросила Настя, поглядывая то на покемонов в руке, то на улыбающуюся Тамару Ильиничну.
– У них сионский заговор против всего русского народа и против нашей православной веры!
– А что это такое… сионский заговор?
– Ну, ты ещё маленькая, всего не поймёшь. Запомни одно: они очень, очень злые, поклоняются самому сатане, продались дьяволу, хотят властвовать на всей земле и Христа, Господа нашего, – распяли!
– А как Он к ним попал, они Его выкрали?
– Нет. Он сам к ним пришёл, а они его – убили! А ещё они пьют кровь живых младенцев. Вначале в Древнем Египте у всех первенцев кровь повыпивали, а теперь за все остальные народы принялись. Жиды – упыри, кровососы всей земли и всех народов! Во все времена зло творили, во всех странах от них никому покоя нет, а особливо у нас на святой Руси…
Щёки Тамары Ильиничны немного раскраснелись, и она, наверное, долго бы ещё не умолкала, но в это самое время двери дома культуры распахнулись, и в фойе в сопровождении своего заместителя Петра Петровича Петрова и старшего сына Илюши появился сам потомственный дворянин.
– Здравствуйте, Иван Иваныч! – пуще прежнего заулыбалась Тамара Ильинична, отпустила Настину руку, встала и поклонилась вошедшему поясным поклоном.
– Здравствуй, Тамара дочь Ильи, – кивнул ей Иван Иванович.
Его открытое лицо украшала густая окладистая борода с седыми бороздами. На голове громоздилась копна русых, местами уже поседевших, волос.
– Сейчас все члены клуба соберутся и, помолясь, так сказать, начнём.
Все члены собрались минут через пятнадцать. Расселись в зале, всего членов пятнадцать. На сцену взобрался Иван Иванович. Члены зааплодировали. Иван Иванович, довольно улыбаясь, немного подождал и остановил рукой аплодисменты.
– Друзья мои, вспомните мою статью по Иоанну Златоусту «Против аплодисментов».
Иван Иванович прокашлялся, погладил бороду и продолжил.
– Вот уже десять лет, как мы начали благую деятельность нашего русского духовно-патриотического клуба, уникального по своей сути явления. Много сделано за эти годы, а могло быть сделано ещё больше. Но, сами знаете, сколько терпим препон от врагов наших, ибо много у нас проникло во власть евреев, много просочилось этих наших масонов, и продолжают они пить кровь русскую, ничем не гнушаясь. Но, как говорит народ русский, Бог терпел и нам велел! Будем и впредь работать, очищать землю русскую от всякой заморской нежити. И наш час придёт!
Товарищ, верь, взойдёт она,
Звезда пленительного счастья,
И на обломках жидовластья, так сказать,
Напишут наши имена!
Иван Иванович отпил воды из гранённого стакана.
– В культурной жизни нашей страны тяжёлые времена. По телевизору – один криминал. Что не сериал, что не фильм – везде одни бандиты, проститутки и прочая мерзость и запущение духа. Молодёжь беснуется на рок-концертах, на каком-нибудь продавшемся буддистам Гребенщикове или сомнительном Киркорове. На книжных прилавках вы не увидите ни Достоевского, ни Пушкина, на худой конец, не увидите Толстого, нет! Зато там полным полно матерщины и извращений смеющего называть себя писателем господина Сорокина и (как выяснилось из последнего «романа» с кабалистическим названием «Числа») гомосексуалиста Татьяны Пелевина…
В зале со знанием дела довольно хохотнул восемнадцатилетний Илюша, сын Ивана Ивановича.
– Ты что же, – нагнулся к нему Пётр Петрович. – Пелевина читал?
– Врагов надо знать в лицо, – с достоинством ответил достойный сын достойного отца.
– Кроме всегдашней нашей работы с населением, – продолжал Иван Иванович. – Я хочу поставить новый спектакль. И это будет…
Иван Иванович хитро оглядел всех присутствующих.
– И это будет… это будет наш Николай Васильевич… Гоголь!
Члены клуба радостно захлопали.
И в это самое время одна из дверей властно раскрылась и в зрительный зал, звеня орденами и шпорами, вошли двое статных мужчин в белогвардейской офицерской форме и один кавалерист в черной папахе.
– О, я вижу у нас гости! – захлопотал Иван Иванович. – Прошу сюда, господа офицеры!.. Кто такие у нас будите, с чем пожаловали?..
Офицеры чинно прошли по залу и, залихватски подпрыгнув на сцену, направились прямо к Ивану Ивановичу. Потомственный дворянин успел дать знак Петру Петровичу, тот подбежал к нему и Иван Иванович шепнул: «Возьми для начала пять перцовочек и на закусь что-нибудь…»
Пётр Петрович, полный энтузиазма, убежал, а один из господ офицеров с кавалеристом на пару церемонно отодвинули Ивана Ивановича в сторону от микрофона. Другой из офицеров достал из брюк аккуратно сложенный листок, не спеша развернул его и стал читать, будто ни к кому конкретно и не обращаясь.
– От имени Старомосковского Белого Офицерского Собрания и от всего русского, православного народа объявляем вам, жидовской сволочи, чтобы вы подобру-поздорову в течение двадцати четырех часов убирались в свою сраную Фалестину. В противном случае за вашу жидовскую жизнь мы не отвечаем. Во-вторых, за то, что вы хотите править всем миром, продались отцу вашему диаволу, пьёте кровь всей земли и младенцев ея, а также распяли Иисуса Христа, Господа нашего, – при этих словах офицер чинно наложил на себя крестное знамение, – приговариваетесь к местечковому погрому второй степени.
– Господа, это как понимать?.. – в полнейшем недоумении воскликнул Иван Иванович. – Это ведь даже в шутку… такими вещами…
В зале стало похоже на то, будто актёры уже принялись репетировать гоголевского «Ревизора». Но не с начала, а с самого что ни на есть конца – с немой сцены.
Офицер, всё так же не спеша, сложил листок, засунул его в карман, подошёл вплотную к Ивану Ивановичу и отвесил ему пощёчину, звон которой эхом разлетелся по притихшему залу.
– Не смей, жидовская рожа, перебивать русского офицера. Будешь говорить, когда я тебе разрешу!
– Да как вы смеете, – задохнулся Иван Иванович. – Я Иван Иванович Ив’‘а’‘нов – потомственный московский дворянин, руководитель русского духовно…
Ещё один гулкий шлепок разнёсся по залу. На этот раз к нему прибавилась некая увесистость.
– Прекрати этот масонский цирк, жидовская свинья! Ты – Исаак Зильберштейн, известный всей округе аптекарь! Ты подмешиваешь в лекарства яду и маленькие детки мрут от него как мухи! А ну, ребята, громи эту гадину-паскудину, провожай в Фалестину!
Офицер сунул два пальца в рот так глубоко, что вместе с оглушительным свистом его вырвало прямо на потомственного дворянина.
В зал изо всех дверей и щелей вбежала толпа солдат и просто мужиков с бейсбольными битами и палками. Сверкнуло несколько топорищ. Члены клуба вскочили со своих мест и вытаращились на солдат. Офицер схватил микрофонную стойку и со всего размаху опустил её Ивану Ивановичу на голову, задев при этом ещё и одного из своих, державшего дворянина за руки.
Тамара Ильинична закричала, солдаты и мужики бросились на членов клуба. Поднялся гам, одни бежали и просили о помощи, другие бежали с проклятиями, опуская направо и налево бейсбольные биты. Тамару Ильиничну сбили с ног, по ней пробежалось несколько ног в кирзовых сапогах, потом чья-то увесистая рука подняла её за шкирку.
– Ах ты, жидовская ведьма, хорошо живут твои родственнички в Израели своей, а? Откормилась на русских харчах! На тебе пряничек тульский…
И тут же голову Тамары Ильиничны накрыла волна нестерпимой боли.
Иван Иванович очнулся в тёмном и холодном месте. Вокруг была сырость, с потолка что-то назойливо капало прямо на распухшую, ноющую, как при адском похмелье, голову. В ушах звенело. Пахло чем-то давно протухшим.
Иван Иванович стал понемногу вспоминать, что случилось. От этого голова заболела ещё сильнее.
– Эй, есть тут, кто живой? – спросил в чёрную пустоту потомственный дворянин.
– Я здесь, Иван… Иванович, – послышался слабый голос Тамары Ильиничны.
Иван Иванович на ощупь стал пробираться к той части черноты, откуда донёсся голос. Пока дополз до Тамары Ильиничны, нащупал несколько обмякших тел.
– Что же это делается, ангел мой? – заплакала она. – Нас, что же, в жиды записали?
– Не реви, дура, – не сдержался Иван Иванович. – Без тебя тошно. Ничего не понимаю… Бред какой-то… Просто сон, кошмар, сумасшествие!..
– И вправду, будто сон страшный… – всхлипнула Тамара Ильинична.
– Да такое даже во сне не приснится! Меня – коренного москвича, потомственного дворянина – по мордасам и жидовской сволочью!.. Позор! Позор и бред… Да мой дед кавалер георгиевского креста… Ив’‘а’‘новы вместе с адмиралом Ушаковым… с Суворовым через Альпы!..
– Ай! – вдруг завизжала Тамара Ильинична. – Крыса!..
К её крику прибавился стальной скрежет, и глаза им ослепил яркий свет прожекторов. Иван Иванович и Тамара Ильинична зажмурились, почувствовав острую боль в глазах. Завыла сирена.
– Всем встать и выстроиться в шеренгу по одному, – послышался мегафонный голос. – Шнеля, шнеля, жидовские хари!
Подгоняемые страхом Иван Иванович и Тамара Ильинична быстро поднялись и, щуря глаза, огляделись.
Они находились в закулисье. Кругом висели тяжёлые пыльные шторы, канаты, металлические лестницы уходили вверх. По углам были навалены рваные красные знамёна с наконечниками, серый в пятнах пьедестал, листы арголита, вонючие половые тряпки, какой-то мусор. Со всех сторон били яркие лучи прожекторов, так что ничего больше не было видно. Посередине находилась безмолвная куча членов клуба.
Куча зашевелилась, люди стали быстро выстраиваться в стройную, податливую шеренгу. Их одежды были изорваны, лица и руки разбиты в кровь.
– Шнеля, шнеля, – не успокаивался мегафон. – По порядку номеров расчитайсь.
– Первый!
– Второй!
– Третий!..
После расчёта мегафон, переходя на сильный немецкий акцент, скомандовал:
– Насчьёт три раздеться догола, кто не успьел я не финофат.
– Это возмутительно… – начал было Иван Иванович.
– Усче раз, – и в мегафоне передёрнули затвор автомата.
Иван Иванович огляделся. Все судорожно раздевались. Откуда-то справа отлетела пуговица, покатилась, как потерянная монета, и остановилась точно между растерянно расставленных ног Ивана Ивановича.
– Усче два, – и передёрнулся затвор ещё одного автомата.
И тут Иван Иванович Ив’‘а’‘нов забыл, что он московский потомственный дворянин, главный руководитель русского духовно-патриотического клуба, человек известный и уважаемый, человек, которого накануне лично поздравлял с десятилетним юбилеем мэр города. Иван Иванович забыл всё, кроме того, что он из плоти и крови, и что, если он через секунду не будет стоять в этом пыльном закулисье абсолютно голый, из него брызнет его родная русская, потомственная, дворянская кровь множеством красных и розовых фонтанов, а во рту будут, как цветы, распускаться и лопаться розовые пузырики.
– Три!
Раздалась долгая, как ожидание госпремии, как ожидание повышения по службе, долгая, как романы Толстого, долгая, как Библия, и короткая, как жизнь, автоматная очередь. Голые, зябнущие тела быстро пригнулись, растянулись на грязном, давно не мытом полу.
Потом всё стихло. Голые, распростёртые, зажмурившиеся, неподвижные тела стали медленно расправляться, с одним единственным вопросом на сердце: жив ли я?
– Товарищ Зильберштейн, – послышался в мегафон наводивший когда-то смертельный ужас, как голос самого сатаны, известный всей стране грузинский акцент. – Ви опоздали ровно на тридцать сэм сэкунд. Но я вас на пэрвый раз прощаю. Всэ свободны!
Прожектора выключились. Послышался топот надвигающейся роты бегущих солдат. Шум сапог и крики:
– Зиг хайль!
– Зиг хайль!
– Зиг хайль!
Самих солдат долгое время не было видно. Шум нарастал, но никто не появлялся.
Наконец они появились. Жирные, взмыленные и довольные солдаты третьего Рейха.
Разделившись по трое, они выдали каждому арестованному по полосатой робе и повязали на глаза чёрный платок. Потом, подгоняя и направляя членов клуба прикладами в спину, бегом повели их дальше по каким-то невидимым коридорам со множеством поворотов.
Ивана Ивановича поместили в одиночную камеру. Она была совсем маленькой, в ней можно было только сидеть на холодном полу. Окон не было, света тоже.
Он не знал, сколько времени сидит здесь. Может быть, несколько часов, а может быть, несколько дней. Его тело уже перестало болеть. Было вообще непонятно, есть ли оно ещё у него.
На двери открылось небольшое решётчатое окошечко, и в него просочилось немного тусклого света.
– Зильберштейн, радуйся! Хавка прибыла, – послышался молодой голос. – Мацы, правда, у нас нету, ты уж извини…
– Я не буду есть, – с трудом произнёс Иван Иванович.
Пересохший язык разбух и не слушался.
– Я протестую и объявляю…
– Как хочешь, Зильберштейн.
Окошечко захлопнулось.
– Зильберштейн есть не будет, – послышалось за дверью.
В животе у Ивана Ивановича заныло.
Давно потеряв счёт времени, Иван Иванович впал в забытье и пришёл в чувство только, когда снова открылось окошечко со своим тусклым унылом светом.
– Зильберштейн, у нас тут борщец домашний с мяском, ты как отказываешься от голодовки?
Через окошечко поплыл чарующий аромат наваристого борща, в который, явно не поскупясь, кинули мяса…
– Я… – и голос Ивана Ивановича дрогнул. – Буду…
Дверь стали открывать. Прошло минуты две, но что-то с той стороны не получалось. В животе у Ивана Ивановича ещё сильнее заныло.
– Извини, Зильберштейн, у нас тут замок того… заклинило. Придётся тебе без борща.
Окошечко закрылось. Послышался смех и чьё-то громкое чавканье.
Иван Иванович хотел бы провалиться в забытье, но забытье не приходило.
Через некоторое время окошечко снова отворилось, а за ним и дверь.
– Зильберштейн, у нас тут щи теперь, правда, со свининкой, ничего? – сказал молодой солдат с тарелкой дымящихся щей.
– Дайте мне есть… – прошептал Иван Иванович.
– На, – и тарелка выскользнула у солдата из рук. – Извини, Изя, как говорится, я специально.
Солдат в задумчивости почесал голову.
– Ну, ладно, не получилось поесть, пойдём тогда на допрос что ли…
И резко перешёл на крик:
– Встать, сука еврейская, жид пархатый, пас-ку-да!..
Ивана Ивановича привели в просторный полутёмный кабинет. Горела в нём лишь лампа на столе следователя, который быстро и сосредоточенно что-то писал в большую амбарную книгу.
– Рядовой Касторкин, – строго произнёс следователь, не поднимая головы. – Свободны. Товарищ Зильберштейн, присаживайтесь к столу.
Рядовой Касторкин отдал честь и вышел, толкнув в бок Ивана Ивановича. Тот в свою очередь присел.
Следователь перестал писать и резко направил лампу в глаза Ивану Ивановичу. Потомственный дворянин ослеп на несколько минут.
– Итак… товарищ Исаак Моисеевич Зильберштейн… тысяча девятьсот…
– Простите, господин следователь…
– Все господа в Константинополе, Париже и на свалке. Вы, товарищ, меня, пожалуйста, не дискредитируйте.
– Простите… Товарищ следователь… не знаю вашего имени-фамилии…
– Сапрычко Дмитрий Яковлевич.
– Да… Дмитрий Яковлевич, тут какая-то чудовищная ошибка… Я – Иван Иванович Ив’‘а’‘нов, потомственный дворянин…
– Дворянин? Так и запишем?
– Да, конечно, – и Иван Иванович осёкся.
– Значит, так и записываем, – улыбнулся Сапрычко. – Дворянин.
– Дмитрий Яковлевич, я не знаю, не понимаю, что происходит, но… я – русский… свой…
– С какими иностранными разведками сотрудничали?
– Дмитрий Яковлевич, мне оскорбительны такие подозрения… Это возмутительно… Вызовите адвоката… Я буду жаловаться…
– Ну-ну-ну, успокойтесь, выпейте вот воды, – из столпа света показалась рука со стаканом воды. – Попейте.
Иван Иванович взял дрожащей рукой стакан воды и, жадно припав к гранёному краю, выпил его залпом.
– Хотите курить? – спросил очень просто и по-дружески Сапрычко.
Казалось, ему искренно жаль, что Иван Иванович сидит с той стороны стола, в этом заведении, при таких обстоятельствах…
– Да… если можно, – ответил неуверенно Иван Иванович.
Он бросил курить восемь лет назад, когда хорошо усвоил, что курение – это каждение сатане. Но посчитал, что будет невежливо и нехорошо отказываться, особенно теперь, когда с ним впервые заговорили по-человечески и всё, конечно же, наконец-то разрешится и образуется. К тому же, действительно ужасно хотелось курить.
– Конечно, можно, – весело ответил следователь. – Мы ведь не звери.
Лица его из-за света Иван Иванович видеть не мог, но было совершенно ясно, что, находясь по ту сторону света, Дмитрий Яковлевич Сапрычко очень по-доброму, по-ленински, улыбается и смотрит на Ивана Ивановича.
Опять показалась рука, на этот раз, держа сигарету. Иван Иванович бережно взял её, стараясь скрыть дрожание пальцев, что ему не совсем удалось.
– Разрешите огонька, – попросил Иван Иванович, разминая сигарету.
– Пожалуйста, – появилась рука со спичкой, и стало совершенно ясно, что теперь Сапрычко улыбается немного лукаво, но по-доброму, по-доброму…
Иван Иванович прикурил и затянулся. Впервые за восемь лет.
И странная, шальная, почти шутливая мысль промелькнула в его голове. Он подумал, мысленно усмехнувшись, примерно следующее: «Стоило стать евреем на некоторое время, чтобы снова выкурить сигаретку! Сейчас всё образуется…».
– А хотите поесть, у меня тут бутербродики? – спохватился Сапрычко. – Домашние, жена приготовила, с икоркой…
Он развернул белую тряпочку и заботливо передал Ивану Ивановичу три больших куска белого хлеба, покрытые маслом и толстым слоем красной икры.
– Ешьте, ешьте, я уже поел, – добавил Сапрычко.
– Благодарствую… я, честно говоря… умираю… – Иван Иванович с трудом скрывал волнение и даже чуть не прослезился.
Он с жадностью взял первый бутерброд и сразу откусил от него половину.
– Запейте, – сказал Сапрычко, немного подождав, и протянул Ивану Ивановичу гранёный стакан.
Тот уже не находя слов благодарности, кивнул и, взяв стакан, отпил из него.
– Господи! – закашлялся Иван Иванович. – Да это же…
– Пейте. Только быстрее и залпом, – ответил Сапрычко из столпа света, будто озираясь по сторонам.
Иван Иванович послушно осушил одним махом стакан и закусил бутербродом с красной икрой. Ему стало тепло и хорошо, как не было хорошо уже очень, очень давно.
Сапрычко молчал, пока Иван Иванович не доел последний кусок.
– Жаль, – заговорил он задушевно. – Мне искренне жаль, Исаак Моисеевич, что вы не хотите помочь следствию…
– Дмитрий Яковлевич, – улыбнулся Иван Иванович. – Я хочу! Я очень хочу! Но я не Зильберштейн, я – Ив’‘а’‘нов…
– Ну, это мы уже слышали. Только вы такой же Ив’‘а’‘нов, как я Шолом-Алейхем. Всё это глупо, Зильберштейн, этот ваш закос под психа… Я к вам со всей душой. А вы? Я хочу помочь вам. А вы?
И он обиженно замолчал.
– Слушайте меня внимательно, – тихо заговорил Сапрычко, нагнувшись вперёд, так что самый краешек его носа выплыл из света и стал виден. – Вам поможет только чистосердечное признание, желание искупить вину, послужить Родине, заслужить прощение.
Иван Иванович глупо молчал, не зная, что говорить и в чём признаваться.
– Чего вы добиваетесь, Зильберштейн? Думаете, в дурке отсидеться? Не выйдет, дорогой. Поверь мне, старому коммунисту, ветерану войны и педерасту, не выйдет!
– У меня есть паспорт…
– Я знаю.
– Тамара Ильинична… все члены клуба… все подтвердят…
– Тамара Ильинична, говорите? Кто такая, фамилия, адрес? – насторожился Сапрычко. – Кто входит в состав клуба? У вас имеются списки?
– Тамара Ильинична Мамонтова, её тоже схватили вместе со мной, такая полная женщина…
– А, – разочарованно протянул, начавший уставать следователь. – Так вы об жене своей Саре Абрамовне Зильберштейн? Она, значит, тоже русская? А как же её отец раввин, Моисей Соломонович Новицкий, а?
– Господи!..
Следователь резко выбежал из столпа света и оказался нервным человеком довольно плюгавенького роста и телосложения. Он схватил Ивана Ивановича за бороду и, сильно потянув, заорал:
– Прекрати этот маскарад, Иуда! Ну-ка, встань, паскуда! Встать тебе приказано!
Подняв Ивана Ивановича, Сапрычко с размаха больно ударил его под дых. Иван Иванович скрючился. Сапрычко опустил ему на спину сложенные замком руки и потом уже лежавшего на полу Ивана Ивановича долго ещё, пока вконец не запыхался, пинал ногами, приговаривая:
– Ты что, сука, о себе возомнил?.. Над нами издеваться решил?.. Ты – Исаак Моисеевич Зильберштейн, понял?.. Завербован разведками трёх стран: Англии, Германии и Соединённых Штатов Америки ещё со времён гражданской войны, понял?.. А также являешься одним из лидеров жидомасонской террористической организации «Звезда Сиона», поставившей своей целью свержение существующего строя и провозглашение Украины и Молдавии независимым израильским государством, понял?..
Иван Иванович очнулся в кромешной тьме своей камеры. Голова ныла. Лицо и руки были покрыты запёкшейся кровью. Иван Иванович начал тихо молиться.
Дверь открылась, Ивана Ивановича выволокли из камеры, переодели в его собственную одежду и, повязав на глаза чёрную повязку, повели по извилистым коридорам со множеством поворотов и разветвлений. Иван Иванович попытался их сосчитать, но быстро сбился.
Наконец, его вывели на улицу, запихнули в машину и повезли в неизвестность. Ехали долго и молча. По бокам Иван Иванович был сдавлен двумя громоздкими телами.
Когда машина остановилась, Ивана Ивановича вытащили из неё и сняли с него повязку.
Они находились посередине залитого весенним солнцем виноградного поля. Вдали виднелось несколько живописных холмов и блестела река. В воздухе пахло маем и вином. Кругом было много людей. Белые офицеры, несколько нацистов и человек пять в форме НКВД. Офицеры молча курили, нацисты что-то громко обсуждали по-немецки и хохотали, НКВДешники ругались отборным матом.
– У вас прекрасные виноградники, господин Зильберштейн, – вежливо произнёс, оглядывая живописные окрестности, подошедший незнакомый офицер в странной форме, напоминающей смесь белогвардейской и нацистской.
Он снял лайковую перчатку с правой руки, оголив белоснежные, тонкие и аккуратные пальцы пианиста.
– Бетховен. “Ода к радости”, – торжественно произнёс офицер и махнул изящной рукой.
Заиграла музыка.
– Сара Абрамовна, – обратился офицер к Тамаре Ильиничне, которую только что достали из подъехавшего чёрного воронка (точно такого же, как тот, в каком минуту назад привезли Ивана Ивановича).
Два немецких солдата тут же подвели её к нему. Бетховен сменился чудесным вальсом Шопена.
– Исаак Моисеевич, позвольте ваш пиджак, – всё также вежливо и немного игриво произнёс офицер.
Иван Иванович покорно и без лишних вопросов снял пиджак и протянул его офицеру.
– Благодарю вас, Исаак Моисеевич, – жеманно поклонился офицер, принимая пиджак.
Губы Ивана Ивановича шевельнулись, глаза немного ожили и почти вспыхнули… Но тут же снова потухли и голова обессилено опустилась вниз.
Офицер внимательно проследив движения Ивана Ивановича и убедившись, что ничего сказано так и не будет, вновь обратился к Тамаре Ильиничне.
– Сара Абрамовна, голубушка, будьте добры пришейте на пиджак вот это, – и он, расстегнув ширинку, достал оттуда бледно-красную звезду Давида.
Тамара Ильинична зашаталась, а её бледное, как у смерти, лицо покрылось красными пятнами.
– Прекратите, – зашептала она. – Прекратите… этот чудовищный маскарад… вы… не смеете…
Она не закончила и заплакала.
– Томочка, не плачь, – тихо заговорил Иван Иванович. – Пришей… Это ерунда… пустяки… всё образуется… выяснится…
– Не сметь называть Сару Абрамовну русским именем Томочка! – отчеканил офицер.
Иван Иванович замолчал, а офицер звонко хлопнул в ладоши.
– Рахиль в студию!
Двое НКВДешников привели Настю.
– Сара Абрамовна, – заговорил вкрадчиво офицер, достав карманные часы и поглядывая на них. – Я забыл вам рассказать о правиле номер шесть тысяч двадцать один ‘‘а)’‘. Если вы не пришьёте на пиджак Исаака Моисеевича эту, так сказать, звезду, так сказать, Давида за две с половиной минуты, я буду вынужден вышибить мозги этой славной девочке Рахили. А ведь мировая гармония не стоит и одной слезинки невинного ребёнка! Так что пришивайте. Одна минута уже прошла.
Один из НКВДешников протянул ей иголку с чёрной ниткой. Тамара Ильинична судорожно заработала.
– Да, виноградники у вас красивые… Про вас, Исаак Моисеевич, даже в газете, оказывается, писали, – офицер достал из кармана смятую пожелтевшую от времени газетную вырезку.
Развернув её, офицер прокашлялся и зачитал:
– “Виноград Зильберштейна.” Так… “…На сельскохозяйственной выставке, прошедшей в конце недели в Прилуках, золотую медаль получил Исаак Моисеевич Зильберштейн, представивший выведенный им новый сорт морозоустойчивого винограда, который так и назвал – Зильберштейновка…” “Вечерние Прилуки” за 1934 год… Тут и фотография ваша имеется…
Офицер протянул листок Ивану Ивановичу.
На фотографии, обнимая куст винограда, стоял мужчина, широко и счастливо улыбаясь. Он действительно был сильно похож на Ивана Ивановича. Только нос у него был чуть больше и с горбинкой, а волосы вились и были чёрными, как смоль или как крыло ворона, что вьётся над русскими удалыми головами.
Офицер забрал листок у Ивана Ивановича, свернул его и спрятал обратно в карман.
– Всё-таки у вас, у евреев, нет скромности. Всё жаждете быть первыми, всё хотите по своему имени назвать, – офицер впервые проявил лёгкую раздражительность, замешанную на брезгливости. – Чтоб все знали, что это ваше, еврейское… Ну как, Сара, готово?.. Время прошло.
Звезда Давида краснела на лацкане белого пиджака Ивана Ивановича Ив’‘а’‘нова, московского потомственного дворянина.
– Накиньте пиджачок, Исаак Моисеевич, а то простудитесь.
Офицер помолчал.
– Господа, пролетел тихий ангел! Ребята, – крикнул офицер, кивая на Тамару Ильиничну. – Она ваша, берите.
Несколько НКВДешников и два нациста, напевающих “Августина”, заулюлюкали и потащили уже не сопротивляющуюся Тамару Ильиничну в кусты.
Иван Иванович закрыл глаза.
– Не расстраивайтесь, Исаак Моисеевич, она вернётся. И, в конце концов, не всё же вам с вашей повышенной сексуальностью народа-богорожца чужих девок щупать! Любите брать, любите и давать…
Иван Иванович продолжал стоять с закрытыми глазами и молчал.
– О, придумал! Исаак Моисеевич, мы вас сейчас делом займём… Сергей Сергеич, ваш выход.
Мужик в кепке, невысокого роста и со щетиною, неверной походкой приблизился к ним. В руках у него была лопата.
– Ну что Изя, – заговорил полушёпотом Сергей Сергеич, и Ивана Ивановича обдало кисловатым и тошнотворным запахом сильного перегара. – Мало я на тебя здоровье своё тратил, а?.. Чего молчишь? Стыдно, что ли? Стыдно! Ну тогда держи лопату, мудило еврейское. Жид пархатый! Сейчас мы тебе Фалестину покажем…
Иван Иванович открыл глаза и посмотрел в упор на Сергея Сергеича.
– Как же от вас евреев воняет! Пока у вас работал, больше всего запаха вынести не мог… Оттого и пил, – закончил Сергей Сергеич немного виновато, и обращаясь уже к офицеру.
– Исаак Моисеевич, берите лопату, – миролюбиво предложил офицер.
Иван Иванович не двигался.
– Бери лопату, падла, когда ваше благородие велит, – и Сергей Сергеич саданул плашмя лопатой по руке Ивана Ивановича.
Тот закричал и схватился за ушибленное место.
– Лучше возьмите, Исаак Моисеевич, – посоветовал офицер. – А то он снова ударит.
Иван Иванович потянулся за лопатой. Сергей Сергеич лениво и на этот раз не так сильно ещё разок саданул его лопатой по хребтине, а потом кинул её ему в руку.
– Ваше благородие, – обратился он к офицеру, снимая кепку. – Можно я до Сары Абрамовны схожу, давно охота?..
– Сходи, только смотри, не задохнись, – брезгливо улыбаясь, разрешил офицер.
Сергей Сергеич, радостно хлопая себя по яйцам, убежал в кусты.
– Исаак Моисеевич, – холодно произнёс офицер, смотря куда-то вдаль, на холмы… – Вы начинайте копать.
– Копать?.. – растерянно протянул Иван Иванович.
– Копать, копать… Ко-пать!.. Пать-ко…
– Зачем?
– Виноград удобрять будем. Копайте. Поверьте, так будет лучше всего. Я сегодня добрый.
– Глубоко… копать?
– Метра два на метр и два-три – глубиной.
Вдали, за рекой, проскакал, размахивая сверкающими на солнце шашками, отряд казаков в папахах.
Когда привели Тамару Ильиничну, голую, ни на что не реагирующую, будто ослепшую и оглохшую, яма была уже почти выкопана.
– Хватит, Исаак Моисеевич, вылезайте, двадцатью сантиметрами выше, двадцатью ниже – какая разница?
Иван Иванович вылез и отбросил лопату в сторону.
– Теперь раздевайтесь. И Рахиль тоже.
– Не надо… Настю… – глухо попросил Иван Иванович.
– Кого?
– Рахиль… не надо…
– Эх, Исаак Моисеевич, надо было прежде думать, когда жидов на свет плодили. Сергей Сергеич, помогите Рахиль раздеться.
– Не надо! Я сам…
Голым Иван Иванович выглядел несуразно. Ноги казались немного коротковаты, пузо грузно свисало и излучало неуместное благополучие.
– Ложитесь! – скомандовал офицер.
Иван Иванович взял на руки, застывшую от ужаса и непонимания Настю, и первым лёг в свежевырытую яму. За ним покорно и, еле переступая ногами, легла Тамара Ильинична.
– Кто-нибудь хочет сказать слово? – спросил окружающих офицер.
Сергей Сергеич поднял руку.
– Надо было глубже рыть, боюсь вонять будет, – сказал он, сплюнув. – А если по существу, то жида могила исправит, вот!
Остальные молчали.
– Исаак Моисеевич, – крикнул вниз ямы офицер. – Виноград в этом году хороший будет, всё-таки такое первоклассное удобрение… Вы евреи – удобрение земли. Вас нужно убивать, чтобы земля жила и процветала. Осенью выпьем за ваше здоровье. Лехаим!
И подал Сергею Сергеичу знак рукой. Тот, поплевав на ладони, радостно взялся за лопату.
Когда первые комья земли упали на лежащих на дне ямы людей, оттуда послышались слова на незнакомом языке.
– Что он говорит? – спросил офицер.
– Это древнееврейский, – сказал подошедший человек лет тридцати трёх.
Одет он был в штатское и носил пенсне.
– Это слова еврейской молитвы, составленной по апокрифической книге “Возвращение Еноха с небес”. Не ручаюсь за точность перевода, – он прислушался. – Но примерно так: “И когда изгнали их со всей земли, убили и распяли, пришли они на луну и обосновались в кратере давно потухшего вулкана. И назвали они то место – Холм Весны, а по-еврейски Тель-Авив.
– Прощай, Сара, – послышался доносящийся из-под небольшого слоя земли мужской голос. – Ты была хорошей женой, спасибо тебе за всё.
– Прощай, Исаак, – ответил женский голос.
А потом из-под земли раздался сначала тихий, а затем становившийся всё громче, мужской смех. Через некоторое время к нему присоединился женский, и под конец – детский.
Земля шевелилась ещё долгое время, и замолчала.
12 ноября 2001 года, ноябрь 2003 года