Евгений Сулес


--//--


   Ветер дует в другую сторону

Это самый дрянной бар в городе. А, может, на всём тёмном свете. Здесь всё отвратительно: выпивка, бармен, пьяницы, шлюхи. Поэтому я торчу здесь все ночи напролёт. Каждый вечер прихожу, усаживаюсь куда подальше и начинаю пить. Пью я методично. Я умею растягивать. Нет, не удовольствие. Об удовольствии никто и не говорит. Я растягиваю время. Медленно натягиваю, как тетиву лука, и оно, в конце концов, лопается, как кожа, расплывается, как мозги в жару, рассыпается на тысячи колёсиков, винтиков, штырьков, превращается в прах, из которого вышли и в который уйдём… Я убиваю время и наблюдаю за его беспомощными судорогами.

Обычно время умирает часам к пяти утра. И тогда мир приобретает фиолетовый оттенок и вкус. Всё вокруг преображается, самый дрянной бар в городе наполняется нездешними ароматами, иными звуками, другими красками. Всё становится изменчивым и непрочным. Кругом царят превращения. В самых обыденных вещах маячат и строят рожи скрытые смыслы.

Убивать время – любимое занятие рода человеческого. Время убивают миллионы людей по всему свету. В Париже и в Бобруйске, в Венеции и в Фуево-Кукуево, даже в Рио-де-Жанейро, повсюду… Так было, и так будет.

Человек затягивает у себя на шее петлю, как праздничный галстук. Но он ничего не имеет против себя самого. Он убивает время. Сильный мира сего одним словом обрекает целый народ на изгнание или смерть. Но он ничего не имеет против этого народа. Он убивает время. Люди любят, делают карьеру, пишут книги, снимают фильмы, рожают детей, заражаются неизлечимыми болезнями и просто хандрят… Они убивают время.

Но убивать время нужно уметь. Я превратил банальное убийство в настоящее искусство. Я профессионал. Остальные любители. Нас, виртуозов, не так уж много. Всего несколько человек на поколение. У нас не бывает выходных, отпусков, больничных. Даже зарплаты. Так, только иногда, когда совсем худо, случайно обламывается сотня-другая, но не больше. И уж, конечно, у нас не бывает пенсионных отчислений. Никто из нас не доживает до пенсии.

Главное, в нашем деле не спешить. Не стоит запутываться в складках ночи раньше времени. Теряться во вселенской тьме нужно одновременно со временем. Вот такой парадокс.

Если напиться сразу, то быстро уснёшь. Затем проснёшься часа в три ночи – и ни в одном глазу. Вот тогда станет по-настоящему плохо. И ни одна отрава тебя уже не возьмёт.

Поэтому я напиваюсь медленно и методично. Я растекаюсь в пространстве бара и ночи, опускающейся на город и приносящей с собой, неведомо откуда, прохладу и успокоение. Я подражаю самому времени, я становлюсь его тенью, я подкрадываюсь. Шаг в шаг, дыхание в дыхание. И когда оно зевнёт – около пяти часов утра – я всажу ему нож прямо под рёбра, в сердце, куда-нибудь в смертельную зону. И из этого аморфного, прозрачного тела потечёт кровь времени: посыплется вся шелуха мира… Но я уже не буду туда смотреть. Я отвернусь. Отвернусь в себя.

Как уже было сказано, сажусь я куда подальше. Постепенно бар наполняется людьми и дымом, а я наполняюсь алкоголем, духом, просчитанным в процентном соотношении. Всё, что меньше сорока процентов духа, я не принимаю. Сорок – и выше к звёздам. Дотянуть нужно часов до четырёх. А после можно отвалиться в любой момент, в эту волшебную пору ночи время обязательно отвалится вместе с тобой. Поэтому после четырёх я пью уже всё подряд. Старый добрый виски запивается кашасой, кашаса дешёвым вином, вино – текилой… После четырёх царит беспредел. Беспредел я люблю лакировать шампанским. Пузырики, пузырики, пузырики… Это лучший финальный аккорд.

Я всегда пью один. Раньше у меня был друг. Мы пили вместе. Но он выбыл из игры. Я остался один. Когда кто-нибудь подсаживается и пытается затеять разговор или чего доброго спор, я просто не обращаю на него никакого внимания. И человек исчезает. Сам собой. Растворяется в дымных завесах бара.

Иногда попадаются зануды, которым уже всё равно, слушают их или нет. С такими бывает сложнее. Ты не обращаешь на них никакого внимания, а они продолжают втирать тебе свой пьяный бред. Тут каждый второй чувствует себя Мессией. Они спасают мир, а у тебя такое ощущение, будто твои мозги имеют в извращ?ённой форме. Иногда в очень извращённой.

В таких случаях я стараюсь смыться от их всепонимающего и всепроникающего языка. Но, как правило, приход мессий происходит слишком поздно. Народу полным-полно, все места заняты. Если яблоко вдруг откуда ни возьмись и возьмётся здесь – то ему придётся беспомощно и бессмысленно парить в клубах сигаретно-сигарно-трубочно-кальянного дыма. А (опять же если) оно всё-таки каким-то чудом преодолеет тяжёлые слои местной атмосферы и упадёт на голову пьяному Ньютону, то он просто этого не заметит и открытие закона не произойдёт. Здесь нет места яблокам, открытиям, законам и условностям. Приходится бить мессий по щекам. На них это действует безотказно.

Ближе к пяти я ухожу из бара. Народу к тому времени становится мало, примерно столько же, сколько было, когда я приходил. Сначала я умываю руки в грязном сортире. Это ритуал. Так принято. Так делают все убийцы.

Пошатываясь, я выхожу на улицу спящего города. Моё пошатывание напоминает мне о других временах моей жизни, когда всё было иначе.

Я вдыхаю ночной воздух. Воздух в нашем городе дрянной, подстать всему остальному. Но всё-таки это ночной воздух. Томное дыхание ночи… И даже этот не первой свежести воздух, красноречиво рассказывающий о не первой свежести наших жизней, становится для меня воздухом моего прошлого. Прошлого, которое прошло, забылось, стёрлось из памяти, стало пустым и безвидным, будто его и не было вовсе. Никогда. Но оно было!

Неверным счастливым шагом, шагом забвения и вспоминания, забвения настоящего и вспоминания прошлого, я иду к реке. Углубляясь в ночную тишь и прохладу, слыша своё неровное дыхание и шальные шаги, я приближаюсь к набережной.

В нашем городе ветра почти не бывает. Даже у самой воды такой лёгкий ветерок, что его можно назвать просто пародией. Потому что настоящий ветер, он… Ну, да ладно.

И сквозит эта пародия на ветер («дует» – никак не скажешь) всегда в одну сторону. Всегда в спину. Будто ведут тебя куда-то, куда ты идти не хочешь, а он подталкивает: мол, иди-иди… Но подталкивает он слабо.

Утром на реке туман. И это хорошо. Потому что вода в реке грязная. И грязь в тумане не так видна. По ней медленно проплывает всякий мусор и редкие трупы рыб. Маленьких таких рыбок… От реки несёт за версту, а уж у самой воды просто приходится затыкать нос. Воняет мазутом, протухшей рыбой и ещё чем-то едким и тоскливым.

Я стою у реки недолго. Я смотрю куда-то поверх воды… Со стороны может показаться, что я чего-то жду. Но это не так. Я давно уже ничего не жду. Мой поезд ушёл. Хотя это был и не поезд.

От набережной до дома недалеко. В нашем городе всё близко. Рядом с моим домом – бордель. Когда-то, как только выдавалась такая возможность, я дневал и ночевал в борделях. Бордель был баром моих светлых времён.

Но сейчас я прохожу мимо. Во-первых, я пьян. Во-вторых, времени больше нет. А как же платить, как любить, как же предаваться плотским утехам, когда времени уже нет?.. В-третьих, современный бордель превратился в очень скучное место. Время весёлых проституток прошло. Бляди моей юности умели любить самозабвенно. Конечно, они знали своё ремесло, как я знаю своё, но для них это было скорее призвание, чем профессия. Всё было даром. Они дарили нам любовь, мы дарили им деньги. Теперь же это легальный и скучный бизнес. Все девочки, как из пробирки. Из одного солярия, из одного кабинета красоты, из одного инкубатора. С кладбищенскими вдовами веселее, чем с этими автоматами, не сводящими глаз с циферблата.

Пока я поднимаюсь по лестнице на последний этаж, царит сплошная тьма. Кромешная. Из такой тьмы в одну прекрасную ночь прорежется зубовный скрежет. Я толкаю дверь рукой, и она податливо впускает меня в своё чрево. Двери запирают те, кому есть что терять. Мой же карман не отягощает связка ключей, и я попадаю домой по одному мановению руки…

Не раздеваясь, я валюсь на кровать и засыпаю. Это великое наслаждение. В изнеможении, не раздеваясь, рухнуть и уснуть. Тут же. Без снов, без молитв, без сожалений и воспоминаний, и – без времени. Провалиться в чёрную дыру.


…Нещадно светит солнце. Лучи, не зная усталости, несутся на землю со скоростью света. Люди в поте лица своего добывают хлеб и прочие блага земные, предаются зрелищам, а я лежу у себя дома, проснувшись где-то в обед. Я не знаю другого слова, имеющего для меня столь же слабый смысл, как слово «обед». Ну, может быть, ещё «вера» или «надежда»… Большинство людей, как заведённые, встают, обедают и засыпают в чётко определённое время. Они верят и надеются, что в один прекрасный, а, может быть, скверный и дождливый день им удастся поймать синюю, как небо, птицу удачи прямо за яйца. Я к счастью, не из их числа. Я распрощался с последними иллюзиями ещё лет тридцать назад. Но, тем не менее, я тоже когда-то просыпаюсь. И это – где-то «в обед».

Единственная паршивая вещь в моём ремесле – это то, что каждый Божий день, каждый Божий день… где-то к обеду время воскресает. Время – регенерат. Время – птица. Сраный долбаный Феникс, мать его…

Весь день у меня, как на ладони, потому что в нём лишь два дела. Сходить на биржу труда и узнать, что по моей специальности работы нет. Её нет уже тридцать лет. Не думаю, что в ближайшие тридцать лет ситуация изменится. В этом городе я напоминаю себе своего бывшего соседа еврея – специалиста по вечной мерзлоте, уехавшего в Израиль – в пустыню Обетованную.

Пособие по безработице более чем скромное, но на выпивку, если не зарываться, хватает. Раньше я ещё продавал ненужные мне вещи. Я продал всё, что смог, и эта кормушка иссякла. Теперь деньги приходят только из кармана послушных налогоплательщиков. Слава правительству! Оно готово на всё, лишь бы такие, как я, вели себя, как вода и трава.

Второе дело за день – путешествие под вечер в бар. До этого времени я трезв и угрюм.


В тот день ближе к полуночи ко мне подсел гнусавый урод. Таких уродов нужно ещё поискать. Я видел много разных людей, всех мастей и цветов, но этот… Он превзошёл всех. Он был самым занудным, самым уродным уродом всей моей жизни. Его можно было показывать в цирке уродов. Клянусь, на нём можно было зарабатывать деньги!

Я отправился за выпивкой и не вернулся. Но урод быстро меня нашёл. И всё началось снова. Нужно было, конечно, ему двинуть. Но он был такой урод, что на него не поднялся ни один мой член.

Он нёс полную ахинею мерзопакостным, тонким, гнусавым, временами подвывающим голосом. Половина букв была ему незнакома, а вторая половина была из другого алфавита. С маниакальной увлечённостью он говорил обо всём подряд: о каких-то стручках, о сочетании несочетаемых цветов в букете первоклассниц из Аризоны, пересказывал со всеми подробностями любовные романы и мыльные оперы. В конце концов, перешёл на геополитику.

И вот тут я к нему привык. Шёл третий час ночи. Мир уже становился нежней и прозрачней. Время слабело и угасало. То забрезжит, то потухнет… И этот урод стал вписываться в рождающуюся гармонию. Его голос, этот скрип ржавой вилкой по грязному стеклу, становился её частью.

«Фиг с ним, – подумал я. – Пусть несёт весь этот бред, весь этот джаз… Есть он, нет его… Это имеет такой же смысл, какой имеет моё собственное существование. Мы есть или нас нет, мы только спим и видим сны или это нас видят во сне…»

Я усмехнулся и даже похлопал урода по плечу. Я стал терять нить времени. Но было ещё слишком рано… Убийственно рано. Я напился раньше времени! И всё из-за этого урода…

Вдруг произошло нечто неожиданное. Наступила тишина. Сначала я не понял, что произошло. Стало тихо. Очень тихо. Я оглянулся. Бар был полон. Публика продолжала пить, орать, кто-то целовался, кто-то плясал… Всё, как всегда в это время. Что же произошло?.. Почему стало так тихо?.. И тут я всё понял. Урод замолчал!

Мать его так, разве можно замолкать на полуслове, когда ты уже стал частью зарождающейся гармонии?! Я оглянулся. Урода нигде не было. Он не только замолчал, но ещё и провалился сквозь землю. И, правда, урод.

И вдруг… у самого уха… нормальным голосом, будто снявшим уродскую маску, искажавшую звуки, очень знакомым голосом, он зашептал слова, и его шёпот, заполз мне в ухо, как змея:

– Вчера по Голосу Африки передали, что погода меняется. Ветер усиливается… и возможно… Заметь: только «возможно»… То есть они ничего не утверждают, а только предполагают… Так вот, возможно, он поменяет направление…

И этот сладкий яд, отрава надежды, иллюзия веры, призрак рассвета, влитый мне в ухо бывшим уродом, разнёсся по всему телу, во все его концы, во все пределы… не оставляя пустым ни миллиметра… Под ложечкой засосало, в сердце защемило, ниже живота зашевелилось… Всё-таки надо было дать ему в морду!

Бывший урод уверенным шагом направился к выходу. Я махнул сразу весь остаток виски и запил пивом с соседнего столика. Пьяный клерк, дремавший у себя на локотке, приподнялся и, показывая на меня, завыл:

– Ба-а-армен, ещё пива мне и моему товарищу!..

Но я был уже далеко. Я вышел из бара вслед за бывшим уродом. Ночь стояла густая, не пронизанная серебряными лучами. Начало четвёртого… Показалось, будто прохлады чуть больше обычного… И будто какие-то нездешние ароматы… то ли лимон, то ли лавр, то ли смирна…

Но нет! Нет, это всё нервы! Нервы и выпивка! Алкоголь делает людей сентиментальными, впечатлительными, увеличивает половое влечение и воображение, но уменьшает возможности. «Голос Африки»… Нельзя верить неграм, нельзя! Они умеют болтать не хуже еврея, которому нужно продать пятак за гривенник. «Ветер усилится… и подует в другую сторону»… По самому больному бьют! Серпом по… этим… как их там… ну, по которым серпом…

Я пытался догнать бывшего урода. Но он проворно маячил впереди, как па… Нет, нельзя предаваться воспоминаниям! Он идёт впереди не «как»… а просто идёт.

Именно в этот момент, когда я пытался забыть важное для меня слово, которое мне напомнил быстро идущий впереди бывший урод, именно в этот момент я заметил, что в спину больше никто не подталкивает. Нет больше сзади этого лёгкого похлопывания, напоминающего слабые заигрывания старого и больного педика.

Я остановился. Это же полный ш… Нет-нет, не надо произносить этих слов, будет только хуже… Как только вспоминаешь хотя бы одно слово из той жизни… Надо вернуться в бар. Срочно. Стакан бренди, смешанный с водкой, и всё будет в порядке.

Бывший урод обернулся всего на мгновение. Но я успел заметить, как блестят его глаза. В них блестела сама надежда. Сколько глаз на свете так же загорались, а потом были вынуждены потухнуть, навсегда. Чёрт! Дерьмо! Вот дерьмо, во что я вляпался на старости лет?! Дойду с ним до реки и сброшу его в это дерьмо!

И вот тут полный ш-ш-ш… прекратился, и – совсем незаметно, едва-едва, но достаточно, чтобы я почувствовал это легчайшее прикосновение, – подул ветер. Мне прямо в лицо.

Бывший урод обернулся вокруг себя, по-идиотски подпрыгнул и, хлопнув себя по ляжкам, заскакал вперёд. Я тоже прибавил ходу.

В два счёта мы оказались у реки. У этой самой грязной, самой вонючей, самой застойной реки на свете. Я тяжело дышал. Только два таких урода, как мы, могли чего-то ждать, ловить на берегу этой реки.

Но ветер усиливался. Теперь уже никаких сомнений. Он дул нам в лицо. И он усиливался. Он крепчал и стал напоминать настоящий мо… Настоящий ветер. Его порывы стали сдувать мусор с реки. И мусор по какой-то кривой неестественной траектории, минуя нас, полетел в сторону бара и дальше в город. До нас же долетали только брызги. Я попробовал их на вкус. Бывший урод подмигнул мне. Они были солёные.

Из речной тьмы послышался странный шум и голоса. Голоса нарастали, а шум превратился в шум огромного крыла, бьющего воздух. Сомнений больше не могло быть. Так может шуметь только то, что несколько минут назад напомнил мне бывший урод, когда быстро шёл впереди. Так шумит только парус, надуваемый ветром. Сильным попутным ветром.

Сквозь речную тьму стали проступать очертания огромного корабля, на всех парусах мчащегося вдоль набережной, проплывающего мимо, параллельно нашему городу. На палубе стали различимы фигуры людей…

Под порывом ветра по небу пробежала большая туча, и из её краёв опустились серебряные нити-лучи. По ним на землю заструились лунные пауки. Но нам было не до них. Корабль во всём своём великолепии выплыл из тьмы.

– Прохожий, умоляем, рому, рому!.. Или любой бормотухи! Отдадим всё за одни стакан…

Я узнал голос. Я узнал корабль…

– Глухой, я всё оставил в баре! – крикнул я.

– Виски подойдёт, да! – радостно заорал Глухой.

– Да это же, Джонни, – послышался голос Слепого. – Ей Богу! Джонни, это ты?

На крик Слепого на палубу стали сбегаться люди… Хромой, Кривой, Косой, Одноглаз, Однозуб, Однолюб, Беспалый, братья Безрукие, Беззубый, Безногий, Безголовый… Вся команда в сборе, вся старая гвардия. Не было только Тупого и Капитана.

– Это я, ребята!.. Долго же я вас не видел, забери меня ангелы… Где вы пропадали, подонки?

– Извини, Джонни, не было попутного ветра, – ответил бывший урод и подмигнул.

– Тупой?! – воскликнул я. – Как же я тебя сразу не узнал!

– Ну, прошло столько лет… – скромно потупился Тупой.

И снова зашептал:

– Джонни, ты с нами?

– Конечно, тысяча ангелов!

Всё остальное произошло стремительно. У нас не было времени. Мы, не раздумывая, бросились в воду. Вода была ночная, холодная. Мы, что было сил, поплыли к кораблю.

Ветер неумолимо гнал его вперёд, от нас. Расстояние между нами увеличивалось. Но тут рявкнул гром:

– Два спасательных кр-р-руга на воду!

Так кричать, сильнее ветра и моря, мог только один человек на свете. Не было никаких сомнений – это был голос Капитана!

– О, Капитан, мой Капитан!.. – попытался я, захлёбываясь морской водой, поприветствовать его.

Но Капитан лаконично отрезал:

– Музы молчат, когда говорят волны!

Два красных круга, брошенные братьями Безрукими, со всего маху шлёпнулись об воду. На них пёстрой старинной вязью было надписано милое сердцу имя корабля.

Бравые ребята втащили нас на палубу.

– Как дела, Джонни? – пробурчал Безголовый.

– Уже лучше, – ответил я. – А как у вас?

– Хреново, старина, очень хреново, кончилась выпивка, совершенно! – задёргался Кривой.

– Джонни, ты даже не успел написать записку какой-нибудь курочке… – попытался развести руками старший брат Безрукий.

– Я стал не особенно охоч до курочек!

– Стареешь, – крякнул Однозуб и улыбнулся пустынным ртом, где одиноко желтела половинка последнего зуба. – А помнишь, Нагасаки в семьдесят втором?

– Да подожди ты, Нагасаки… – перебил Кривой. – Джонни, ты прихватил что-нибудь в местном баре?

– Извини, я не успел… Но местная выпивка – сущая отрава…

Но Кривой уже не слушал.

– Капитан! – взвыл он нечеловеческим голосом. – Можно его вздёрнуть на рее?!

Капитан подошёл ко мне поближе.

– Оставил в городе что-нибудь ценное? – пристально смотря мне в глаза, спросил он.

– Нет, мой Капитан! Всё, что нужно, при мне…

Больше Капитан не сказал ни слова. Просто хлопнул по спине и указал на руль. Сегодня моя вахта.

Я крепко обхватил обеими ладонями руль. Корабль нёсся на всех парусах. Морской ветер, смешанный с солёными брызгами, бил мне в лицо. Бескрайние просторы открывались моему взору. Впервые за много-много лет я снова не чувствовал под ногами земли.

На рассвете, когда команда скрылась в недрах корабля, справа подкрался Тупой и, оглядевшись, повис у меня на локте:

– Но несколько бутылочек я с собой всё-таки прихватил!

– Тупой, и почему тебя назвали Тупым?..

Но Тупой уже разливал.

Мы выпили по первой.

Позади оставался бар, город, вонючая река и тридцать никчёмных лет моей жизни.

К О Н Е Ц

12 – 15 октября 2006 года

Оставить сообщение